Империя знаков

Основанием нашего театрального искусства явля­ется не столько иллюзия реальности, сколько иллю­зия целостности: начиная с греческой хорейи вплоть до буржуазной оперы мы мыслим лирическое ис­кусство как одновременность нескольких выраже­ний (игры, пения, мимики), имеющих единое неде­лимое основание. Этим основанием является тело, и моделью пресловутой целостности является органи­ческое единство: западный спектакль антропомор­фен; в нем жест и речь (не говоря уже о пении) со­ставляют единую материю, накачанную и блестящую, словно единый мускул, который играет выражением, но не разделяет его: единство голоса и движения по­рождают того, кто играет, — одним словом, именно в этом единстве конституируется «личность» персо­нажа, то есть сам актер. В самом деле, под видом «жи­вости» и «естественности» западный актер сохраня­ет разделение своего тела и таким образом дает пищу нашим фантазиям: здесь голос, там взгляд или осан-

75

ка, — все становится эротичным, так же как части те­ла или фетиши. Западная марионетка (и это хорошо видно в Полишинеле) также является субпродуктом фантазий. Будучи редукцией, нестройным отраже­нием, о чьей принадлежности к человеческому ми­ру беспрестанно напоминает карикатурная симуля­ция, марионетка существует не как целостное тело, целиком вздрагивающее, но как негнущаяся часть ак­тера, от которого она ведет свое происхождение; дви­гаясь как автомат, она и движение передает частично: рывками, толчками, это воплощенная прерывистость, разбитая на части проекция жестов; наконец, буду­чи куклой, обернутой в кусок материи или девствен­ную плеву, она также похожа на фаллическую «Кро­ху» («das Kleine»), выпавшую из тела, чтобы превра­титься в фетиш.

Вполне возможно, что и в японской марионет­ке сохраняется нечто от этих фантазмов; но искус­ство Бунраку наделяет их иным смыслом. Бунраку не стремится «оживить» неживой объект, делая жи­вой одну из частей тела, обрубок человека, сохраняя при этом за ним роль «части»; Бунраку стремится не к симуляции тела, но, если можно так выразиться, к его чувственной абстракции. Все, что мы приписыва­ем целостному телу и все, в чем отказано нашим акте­рам под прикрытием органического «живого» единс­тва, — собирает в себе небольшой человечек Бунра­ку и выражает все это безо всякой фальши: хруп-

76

кость, сдержанность, торжественность, немыслимые тонкости, отбрасывающие всякую тривиальность, мелодичная гармония жестов — словом, все те чер­ты, которые древняя теология приписывала блажен­ным телам, а именно: невозмутимость, ясность, лов­кость, изящность, — вот то, что воплощает Бунра­ку, вот каким образом оно обращает тело-фетиш в миловидное тело, вот как оно устраняет антиномию одушевленного /неодушевленного и утверждает идею, которая прячется за всяким оживлением материи, а именно идею «души».