Империя знаков

ВНУТРИ/СНАРУЖИ

Возьмем западный театр последних столетий; его функция заключается главным образом в том, что­бы показывать то, что считается скрытым («чувства», «положения», «конфликты»), пряча при этом само ис­кусство показывания (механику сцены, оформление, грим, источники света). Сцена, устроенная по-ита­льянски, раскрывает перед нами пространство это­го обмана: здесь все происходит в интерьере, куда мы тайком подсматриваем, приоткрывая, подглядывая из полутьмы зала, поглощенные зрелищем. Это фа­устовское, теологическое пространство Греха: с одной стороны, залитый светом и делающий вид, что не за­мечает этого света, актер — то есть жест и речь, с дру­гой же стороны, в ночном мраке — публика, то есть сознание.

Бунраку не разрушает непосредственно соотноше­ние зала и сцены (учитывая, что в Японии залы го­раздо менее закрытые, душные и тяжелые, чем у нас); изменяется здесь нечто более глубинное, а именно движущая связь, соединяющая персонажа и актера, которая у нас всегда рассматривается как путь выра­жения внутреннего состояния. Надо напомнить, что все действующие лица театра Бунраку — одновре-

78

менно видимы и непроницаемы. Мужчины в черном суетятся вокруг куклы, не афишируя при этом своей ловкости или сдержанности, и, если можно так вы­разиться, без какой-либо газетной рекламной дема­гогии; молчаливые, быстрые, изящные, их жесты в высшей степени транзитивны, действенны, окраше­ны тем сочетанием силы и изящества, которым от­личается японская жестикуляция и которая являет­ся своего рода эстетичной упаковкой эффективнос­ти. Что касается мастера, его голова открыта; его лицо гладкое, голое, без грима, что накладывает на него от­печаток обыденности (не театральности); оно предо­ставлено зрителю для чтения, однако то, что действи­тельно старательно предлагается прочесть, так это то, что читать нечего; здесь мы находим то освобожде­ние от смысла, которое едва ли может быть нам по­нятно, потому что у нас устранение смысла — его со­крытие или же переворачивание, но никак не отсут­ствие. В Бунраку обнажается пустота того источника, на котором основан театр. Истерия, то есть театр как таковой, изгоняется со сцены, — на его место встает действие, необходимое для создания зрелища; труд занимает место внутренней жизни.

Таким образом, нет смысла спрашивать себя, как это делают некоторые европейцы, может ли зритель забыть о присутствии тех, кто управляет куклами. Те­атр Бунраку не занимается ни сокрытием, ни высоко­парным выставлением напоказ своих механизмов; та-