|
К 1790 году меняется социальное окружение Гойи,
а вместе с ним и вся его жизнь. Он знакомится и начи-
нает общаться с мужчинами и женщинами, принад-
лежавшими к самой влиятельной знати, а одновремен-
но и с писателями и государственными деятелями —
сторонниками «просвещения». И тот и другой круг
явились для Гойи откровением. До сих пор он жил как
живут все испанцы, как они жили всегда—наобум
святого духа, с растительной непосредственностью от-
даваясь насущным нуждам проживаемого момента.
Теперь перед ним люди, для которых существовать —
значит постоянно работать над собой, обуздывать сти-
хийные порывы, отливать себя в идеальные формы,
выработанные человечеством. Отсюда бдительный
надзор за любым непосредственным движением и не-
устанное порицание всего привычного, общеупотреби-
тельного—того, что делается просто так. «Просвети-
тели» (повторяю, одни из знати, другие—интеллекту-
алы или государственные деятели) разработали свод
неукоснительных правил. Их позиция в жизни опре-
529
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
делялась «идеями». Гойя слушает их разговоры.
Необразованный тугодум, он не до конца понима-
ет услышанное, но схватывает нечто основное: не
следует поддаваться стихийному порыву, ни собствен-
ному, ни коллективному, следует жить сообразуясь с
«идеей».
Это первый урок, из которого Гойя извлекает пользу.
А ему уже сорок лет! Необходимость размышлять,
сосредоточиваться на самом себе перерождает его.
Перед ним—все тот же мир, в котором он жил до этого,
но мир преображенный. Непосредственность привычки
приостановлена—и самое близкое становится далеким
и чуждым. Тогда-то Гойя и открывает вокруг себя
испанское. Тогда, а не раньше Гойя начинает писать
картины на национальные темы — именно потому, что
его увлечение чисто испанским, всегда бывшее гораздо
ниже нормального уровня, окончательно сошло на
нет.
Поразмыслим. Мы в 1787 году. Два года назад Гойя
вошел в ослепительный мир герцогинь и бдительный
мир «просветителей». В глубине души этого грубого
ремесленника всегда дремало аристократическое чувст-
во существования, то самое чувство, которое помимо
воли самого художника, в каком-то сомнамбулическом
состоянии присутствует в картонах для гобеленов, об-
наруживаясь тогда, когда мы задаем себе вопрос: что
в них принадлежит собственно Гойе? Это удивительно,
это трогательно: Гойя, который должен был стать
Гойей, пробуждается внезапно, от простого соприкос-
новения с мирами, где, как и в любых аристократичес-
ких кругах, все непосредственное и непринужденное
тщательно избегается. В этом оба мира совпадают:
в обоих считается, что лучшая жизнь—всегда иная, не-
похожая на изначально данную, что жизнь нужно со-
зидать, а не пускать на самотек. Расходятся же они
в своем взгляде на «вульгарное». Для знати народная
жизнь—одна из возможных красивых форм игры
в жизнь. Она их забавляет, им нравится наблюдать ее,
имитировать ее, погружаться в нее на какое-то время *
именно потому, что она иная. «Просветители», хотя
и их так или иначе затрагивает увлечение народным,
в целом решительно отвергают его. Чисто по-испанс-
ки: это зло, это варварство, это то, что было создано
— 386 —
|