|
Послушный Горацию, газетчик пытается вызвать
в своей душе сообразную случаю скорбь, чтобы
потом пропитать ею свое сочинение. Таким образом,
хотя он и не «живет» сценой, но «прикидывается»
живущим ею.
Наконец, у художника, безучастного ко всему, одна
забота—заглядывать «за кулисы». То, что здесь про-
исходит, не затрагивает его; он, как говорится, где-то
за сотни миль. Его позиция чисто созерцательная,
и мало того, можно сказать, что происходящего он не
созерцает во всей полноте; печальный внутренний
смысл события остается за пределами его восприятия.
Он уделяет внимание только внешнему—свету и тени,
хроматическим нюансам. В лице художника мы имеем
максимальную удаленность от события и минималь-
ное участие в нем чувств.
Неизбежная пространность данного анализа опра-
вданна, если в результате нам удается с определенной
ясностью установить шкалу духовных дистанций меж-
ду реальностью и нами. В этой шкале степень близости
к нам того или иного события соответствует степени
затронутости наших чувств этим событием, степень же
отдаленности от него, напротив, указывает на степень
нашей независимости от реального события; утверж-
дая эту свободу, мы объективируем реальность, пре-
вращая ее в предмет чистого созерцания. Находясь
в одной из крайних точек этой шкалы, мы имеем дало
с определенными явлениями действительного мира—с
людьми, вещами, ситуациями,— они суть «живая» ре-
альность; наоборот, находясь в другой, мы. получаем
возможность воспринимать все как «созерцаемую» ре-
альность.
Дойдя до этого момента, мы должны сделать одно
важное для эстетики замечание, без которого нелегко
230
ДЕГУМАНИЗАЦИЯ ИСКУССТВА
/
проникнуть в суть искусства—как нового, так и старо-
го. Среди разнообразных аспектов реальности, соот-
ветствующих различным точкам зрения, существует
один, из которого проистекают все остальные и кото-
рый во всех остальных предполагается. Это аспект
«живой» реальностью. Если бы не было никого, кто
по-настоящему, обезумев от горя, переживал агонию
умирающего, если, на худой конец, ею бы не был
озабочен даже врач, читатели не восприняли бы пате-
гических жестов газетчика, описавшего событие, или
картины, на которой художник изобразил лежащего
в постели человека, окруженного скорбными фигура-
ми,—событие это осталось бы им непонятно.
То же самое можно сказать о любом другом
объекте, будь то человек или вещь. Изначальная
форма яблока—та, которой яблоко обладает в мо-
мент, когда мы намереваемся его съесть. Во всех оста-
льных формах, которые оно может принять,—напри-
мер, в той, какую ему придал художник 1600 года,
скомбинировавший его с орнаментом в стиле барокко:
либо в той, какую мы видим в натюрморте Сезанна;
или в простой метафоре, где оно сравнивается с деви-
чьей щечкой,—везде сохраняется в большей или мень-
шей степени этот первоначальный образ. Живопись,
поэзия, лишенные «живых» форм, были бы невразуми-
тельны, то есть обратились бы в ничто, как ничего не
могла бы передать речь, где каждое слово было бы
лишено своего обычного значения.
— 170 —
|