|
Ухтомский слишком хорошо знал Канта (его кандидатская диссертация по богословию была посвящена теории познания в философии И. Канта), чтобы поверить ему, что в науке столько науки, сколько в ней математики. У него не начинало усиленно биться сердце, когда хорошо изученные математические закономерности оказывались в своем конкретном выражении загадочно близкими к биологическим закономерностям. Сам он стремился «понять связь явлений в них самих без дополнительных гипотез» и всегда был «готов учиться у природы». В советское время марксистские «практики-практиканты» (как, недооценив их, полупрезрительно называл Шпет) постарались истребить такой стиль и тип мышления. Вместо него мы получили магические заклинания: «от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него (сразу, без «восхождения от абстрактного к конкретному». — Авт.) к практике». Может быть, в таких заклинаниях и скрыта глубокая философия, но психология в них просматривается с трудом. Шпет подчеркивал, что само противопоставление абстрактного и конкретного не является безусловным. В абстрактном всегда есть остаток конкретного, т. е. того, от чего мы отвлекаемся, и этот «остаток» едва ли может быть исчерпан до такой степени, чтобы можно было дойти до нуля. «Скорее можно допустить своего рода неуничтожимый «корень» конкретности, от которого зависит и вообще определение предметности, в качестве конкретной. Не трудно видеть, что он должен быть связан с присущей конкретному мотивацией и приводит нас к вопросу о «действительности» предмета» (Шпет Г. Г., 1914. С. 155). Соображение о том, что мотивация присуща конкретному, очень точно. В психологической теории деятельности всегда возникали сложности с трактовкой А. Н. Леонтьевым мотива как предмета. Ведь не только предмет, но и самое предметное действие, предметная мысль, предметное чувство, т. е. конкретное, также выступают в качестве мотивов, побуждающих к деятельности. Более того, деятельность и действие становятся мотивом и целью для самих себя. Э. В. Ильенков проницательно говорил о необходимости противовеса формализму, возомнившему себя раньше времени «реальностью», о необходимости четко определять права формализма, вытекающие из его реальных возможностей, и очерчивать те сферы, которые формализму реально не подвластны. Он предпочитал, чтобы реальность конституировалась сама, как знает, ибо стихия тоже содержит в себе свой «разум» — и иногда более разумный, чем формальный (см.: Ильенков Э. В., 1999. С. 259). Например, разумной стихии нашего терпеливого образования удается, правда, с трудом, преодолевать бесконечные реформы и доктрины образования. Школу спасает от них ее здоровый консерватизм, а также наличие самых что ни есть конкретных учеников с их способностями, интересами, ленью и другими желательными и нежелательными, неудобными для учителя качествами. Э. В. Ильенков не без влияния В. В. Давыдова и А. И. Мещерякова, работавшего со слепоглухими, неоднократно обращался к проблематике образования, заботился о том, чтобы школа, действительно, учила мыслить, будила фантазию и продуктивное воображение. — 137 —
|