|
Чтобы разобраться в возможностях речи, открытой современной схемой универсума, в ее типичных дискурсах и особенностях ментальности, обратимся к специфике рефлексии, присущей нашему времен. Рефлексия, к которой мы способны, оказывается изначально расщепленной и увлекает нас либо по пути формализации, либо в русло интерпретации. Наиболее отчетливо это важнейшее обстоятельство обнаруживается, как и следовало предположить, в философии — ибо рефлексия над универсумом и составляет ее предмет. Впервые предмет философии перестает быть единым, неуклонно поляризуются два ее главных направления. Плоскость (или поверхность) условий бытия, столь притягательная в стратагеме формализации, является главным объектом критики и преодоления со стороны приверженцев интерпретационного подхода. Почти физически-наглядно К.Ясперс озабочен опасностью “увязнуть”, “укорениться” в условном бытии и находит без-условное, подлинное бытие в свободном “парении”, экзистенциональном кружении возле скрывающей ценности трансценденции. Начиная от Гуссерля, экзистенциональный поиск смыслов бытия ведется принципиально вне феноменологической плоскости. Ключевые понятия герменевтики или философии жизни открыто диссонируют канонам формализации своей парадоксальностью, символичностью и хронической недосказанностью. Афоризм Ницше — многозначная притча, Витгенштейна — атомарное высказывание. Гартман строит онтологию как теорию бытия, Хайдеггер или Сартр видят истинное проявление человека как “вне-бытие” или “вне-себя-бытие”. Н.А.Бердяев ощущает человека “заброшенным” в историю, его проблемы отнюдь не разрешимы техническим, правовым или каким-либо еще прогрессом, ибо смысл истории ей неимманентен, он лежит за пределами. Пафос понимания человека как творца истории неуместен, Барт или Сартр полагают деятельностно-преобразующие усилия человека по приведению мира сущего к миру потребного будущего тщетными и неоправданными попытками человека стать на место Бога, ибо подлинная экзистенциональная ценность не может означать качества проектов созидаемого мира или основания их выбора, а есть сама возможность выбора. Феноменально-исторический мир оказывается “судьбой”, пленившей человека, но свою свободу и свое Я он может обрести только за его пределами. Там, в разреженном пространстве трансценденции, свободном от конкретно-исторической и социально-культурной обусловленности, и обитает экзистенциальная метафизика. Осмеянный иррационализм вышел из подполья и стал нашим привычным спутником. Исходным пунктом разветвления современной ментальности является философия Канта: его “условный” и “категорический” императивы принципиально несводимы, нравственный закон дан априорно и не зависит ни от научной, ни от философской рефлексии. Он же первый и попытался наметить возможное поле синтеза утилитарно-целесообразного и нравственно-эстетического в учении об априориях. Неокантианцы надеялись соединить значимость и смысл в сферах “чистых логических форм” и “трансцендентального субъекта”, марксисты — в “революционной практике” и в личности как “ансамбле общественных отношений”, Фрейд и Юнг — в “бессознательном” и его “коллективных формах”, религиозные философы — в вездесущей благодати “точки омеги”, “общего дела” или “любви”. Создано много разнообразных систем, плодотворных и увлекающих нас в той или иной степени. Но состоялся ли синтез? — 21 —
|