|
– Может быть, может быть, – устало, равнодушно пробормотал Перетыкин, но, завидев впереди какого-то знакомого, оживился и громким голосом дружелюбно закричал: – Заходите ко мне когда угодно, Пустынский! Для знаменитого писателя Пустынского у его приятеля Перетыкина всегда найдется место и прибор за столом! Я стал понимать вздорную, суетную натуру Перетыкина. Перетыкин начинал действовать мне на нервы. Я промолчал, но он не унимался. Когда мимо нас проходил какой-то генерал с седыми подусниками и красными отворотами пальто, мой новый знакомый приветственно махнул ему рукой и крикнул: – Здравствуй, Володя! Как поживаешь? Совсем забыл меня, лукавый царедворец!.. Генерал изумленно посмотрел на нас и медленно скрылся за углом. – Знакомый! – объяснил Перетыкин. – Зайдем ко мне. У меня есть к вам большая просьба, которую я могу сказать только дома. – Хорошо. Пожалуй, зайдем. Только – ненадолго, – согласился я с большой неохотой. IIОн жил в двух комнатах, обставленных нелепо и странно. Одна из них вся была увешана какими-то картинами и фотографическими портретами с автографами. – Вот мой музей, – сказал Перетыкин, подмигнув на стену. – Все лучшие люди страны дарили меня своим вниманием!.. Действительно, большинство портретов, с наиболее лестными автографами, принадлежало известным, популярным именам. На портрете Чехова было в углу приписано: «Человеку, который для меня дороже всех на свете – Ивану Перетыкину, на добрую обо мне, многим ему обязанному, память». Лина Кавальери написала Перетыкину более легкомысленно: «Моему amico Джиованни на память о том вакхическом вечере и ночи, о которых буду помнить всю жизнь. Браво, Ваня!» Немного удивили меня теплые, задушевные автографы на портретах Гоголя и Белинского и привела в решительное недоумение авторская надпись на портрете, изображавшем автора ее в гробу, со сложенными на груди руками. – Садитесь, – сказал Перетыкин. Постарался он посадить меня так, чтобы мне в глаза бросилось блюдо с разнообразными визитными карточками, на которых замелькали знакомые имена: Ф. И. Шаляпин, Лев Толстой, Леонид Андреев… Даже, откуда-то снизу, выглянула скромная карточка с таким текстом: «Густав Флобер – французский литератор». Я улыбнулся про себя, вспомнив о «графе Шувалове» и «Светлейшем князе Голенищеве-Кутузове», и спросил: – Какое же у вас ко мне есть дело? Он взял с этажерки одну из моих книг и подсунул ее мне: – Напишите что-нибудь. Такое, знаете: потрогательнее. — 340 —
|