|
Рафаэлева мадонна Я смотрел на неё несколько раз, но видел её только однажды так, как мне было надобно. В первое моё посещение я даже не захотел подойти к ней: я увидел её издали, увидел, что перед нею торчала какая-то фигурка, с пудренной головой, что эта проклятая фигурка ещё держала в своей дерзкой руке кисть и беспощадно ругалась над великою душой Рафаэля, которая вся в этом чудесном творении. В другой раз испугал меня чичероне галереи (который за червонец показывает путешественникам картины и к которому я не рассудил прибегнуть): он стоял перед нею со своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный наизусть вздор. Наконец, однажды, только было я расположился дать волю глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомка и принялась мне нашёптывать на ухо, что она перед "Мадонною" видела Наполеона и что её дочери похожи на Рафаэлевых ангелов. Я решился придти в галерею как можно ранее, чтобы предупредить всех посетителей. Это удалось. Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на неё. И такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что всё окружающее пропадает, как скоро посмотришь на неё со вниманием. Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно для этой картины, долго не знал, что на нём будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и, верно, какой-нибудь ангел разбудил его. Он вскочил: она здесь, закричал он, указав на полотно, и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит (особливо если смотришь так, что ни рамы, ни других картин не видишь). И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостию красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца без всяких хитростей искусства, но с удивительной простотою и лёгкостию передала холстине то чудо, которое во внутренности её совершилось. Я описываю её вам, как совершенно для вас неизвестную. Час, который провёл я перед этою "Мадонною", принадлежит к счастливым часам моей жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим собою. Я был один; вокруг меня всё было тихо; сперва с некоторым усилием я вошёл в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в неё входило; неизобразимое было для неё изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею: Он лишь в чистые мгновенья Бытия слетает к нам И приносит откровенья — 102 —
|