|
Благодатные сердцам. Чтоб о небе сердце знало В тёмной области земной, Нам туда сквозь покрывало Он даёт взглянуть порой; А когда нас покидает, В дар любви, у нас в виду, В нашем небе зажигает Он прощальную звезду. Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное: пред глазами полотно, на нём лица, обведённые чертами, и всё стеснено в малом пространстве, и, несмотря на то, всё необъятно, всё неограниченно! И точно приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес раздёрнулся, и тайна неба открылась глазам человека. Всё происходит на небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пустота и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь; можно сказать, что всё, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей Девы. И Рафаэль прекрасно подписал своё имя на картине, внизу её, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице — не таков ли был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне? Будь младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслью. Он писал не для глаз, всё обнимающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит. В Богоматери, идущей по небесам, не приметно никакого движения; но чем более смотришь на неё, тем более кажется, что она приближается. На лице её ничто не выражено, то есть на нём нет выражения понятного, имеющего определённое имя; но в нём находишь в каком-то таинственном соединении всё: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, постоянное, не могущее уже возмутить ясности душевной. В глазах её нет блистания (блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенного, случайного, а для неё уже нет случая — всё совершилось); но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремлённый, но как будто видящий необъятное. Она не поддерживает Младенца, но руки её смиренно и свободно служат ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не что иное, как одушевлённый престол божий, чувствующий величие сидящего. И он, как царь земли и неба, сидит на этом престоле. И в его глазах есть тот же никуда не устремлённый взор; но эти глаза блистают тем вечным блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может. Одна рука Младенца с могуществом Вседержителя оперлась на колено, другая как будто готова подняться и простереться над небом и землёю. Те, перед которыми совершается это видение, св. Сикст и мученица Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в восторге: он полон обожания мирного и счастливого, как святость; святая Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она свидетель, дала и её стану какое-то выразительное величие; но красота лица её человеческая, именно потому, что на нём уже есть выражение понятное; она в глубоком размышлении; она глядит на одного из ангелов, с которым как будто делится таинством мысли. И в этом нахожу я главную красоту Рафаэлевой картины (если слово картина здесь у места). Когда бы живописец представил обыкновенного человека зрителем того, что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его выражение изумлённого восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: оно на минуту, быстро и неожиданно отрывает нас от земного), или представил бы его падшего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое, постоянное чувство, возвышенное и просвещённое мыслию, постигнувшею тайны неба, безмолвное, неизъяснимое счастие, которое всё заключается в двух словах: чувствую и знаю! И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех лицах Рафаэлевой картины (кроме, разумеется, лица Спасителева и Мадонны): все в размышлении, и святые и ангелы. Рафаэль как будто хотел изобразить для глаз верховное значение души человеческой. Один только предмет напоминает в картине его о земле — это Сикстова тиара, покинутая на границе здешнего света. Вот то, что думал я в те счастливые минуты, которые провёл перед "Мадонною" Рафаэля. Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное! Один раз душе человеческой было подобное откровение; дважды случиться оно не может. — 103 —
|