|
Труд и творчество: конфликт. Однако в самосознании белорусского интеллигента назревает сложность, неизвестная крестьянину: труд и творчество входят друг с другом в конфликт. Если труд – служение общественному благу, то творчество ассоциируется с личной свободой и даже счастьем. Вспомним: у белоруса-крестьянина счастье заключается "у ласцы, у згодзе" и непременно содержит в себе элемент горя. В письмах В. мы встречаем иной образ счастья: счастье – это возможность делать то, к чему призывает душа, а не то, что востребованно обществом – даже во имя самых благих целей. Отсюда столкновение между "надо" и "хочу", неизвестное человеку традиционной культуры: у него "надо" перевешивает, да так, что вопроса о "хочу" и не возникает (вспомним: крестьянин, который живет так, как ему заблагорассудится, быстро переходит в иной статус – "злодзея"). В письмах же – чем далее, тем более – встречаются сетования на то, что газетная поденщина отнимает силы, необходимые для поэзии. Но что же выбирает белорусский интеллигент времен войны? При всех терзаниях и метаниях – тот же впитанный с кровью крестьянский императив "надо": "посылаю вот тебе три стихотворения. Правда, стихи эти не в моей манере, не в моем стиле, но мне показалось, да и просто чувство подсказало, что писать о горе, о несчастии народа надо с такой силой, с таким чувством – естественным, простым и волнующим, с каким в "Слову о полку Игореве" на стене Путивля плачет Ярославна, или так, как причитывали и голосили когда то белорусские женщины в своих знаменитых плачах и народных проклятиях. Правда, нельзя механически брать форму старой песни и приспосабливать ее к новому содержанию. Мне кажется, что мои эти стихи слишком уж просты, чем я и недоволен, именно потому, что я, взяв форму народной песни, не совместил ее со своим собственным, свойственным мне, поэтическим качеством, найденным в лирических стихах, написанных в Белостоке и уже во время войны... Я знаю, что они могут подкупить чувством, но мысль, настоящая, открывающая стих, поэтическая мысль, здесь отсутствует, что нельзя сказать о многих моих стихах других. Но я здесь шел сознательно на популярность. Ведь народ, те же несчастные пленницы – белорусские девушки в Кельне и Берлине, они то будут помнить свою родную песню? Именно они ее в неволе эту давнюю материнскую песню, в которой когда-то пелось о тоске девушки, вышедшей за немилого, в "чужой, далекий край", который чаще всего был просто соседней деревней за две-три версты, эту песню они вспоминают уже в перевоплощении, вложат в нее, в теже привычные, готовые образы, свое девичье горе <…> дочери угнетенного, осмеянного, обесславленного народа, когда и собственный дом, и родная земля дороги и живут только в воспоминаниях, как надежды на спасение" (113). — 214 —
|