|
Прошли века. Коран продолжал свое победное странствие в мире людей, и так случилось, что он оказался в руках Пушкина в трудные для поэта дни, когда, как писал поэт, он «принужден был бежать из Мекки в Медину». Меккой была Одесса. Там были теплое море, «где никогда стесненных волн не умолкает гул протяжный», любовь, многоцветье племен и народов, дыханье Средиземноморья и Европы. Мединой для него стало Михайловское, где он, листая Коран, прочитал 261-й стих из суры «Корова» и прикоснулся к чистой вере Авраама, не замутненной последующими наслоениями, ощутив заключенную в ней надежду на обновление жизни по воле Всевышнего. И во второй масонской тетради поэта появились стихи: И путник усталый на Бога роптал: Он жаждой томился и тени алкал. В пустыне блуждая три дня и три ночи, И зноем и пылью тягчимые очи С тоской безнадежной водил он вокруг, И кладезь под пальмою видит он вдруг. И к пальме пустынной он бег устремил, И жадно холодной струей освежил Горевшие тяжко язык и зеницы, И лег, и заснул он близ верной ослицы — И многие годы над ним протекли По воле Владыки небес и земли. Настал пробужденья для путника час; Встает он и слышит неведомый Глас: «Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?» И он отвечает: уж солнце высоко На утреннем небе сияло вчера; С утра я глубоко проспал до утра. Но голос: «О путник, ты долее спал; Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал, Уж пальма истлела, а кладезь холодный Иссяк и засохнул в пустыне безводной, Давно занесенный песками степей; И кости белеют ослицы твоей». И горем объятый мгновенный старик, Рыдая, дрожащей главою поник... И чудо в пустыне тогда совершилось: Минувшее в новой красе оживилось; Вновь зыблется пальма тенистой главой; Вновь кладезь наполнен прохладой и мглой. И ветхие кости ослицы встают, И телом оделись, и рев издают; И чувствует путник и силу, и радость; В крови заиграла воскресшая младость; Святые восторги наполнили грудь: И с Богом он дале пускается в путь. «Я тружусь во славу Корана»,— пишет Пушкин брату из Михайловского в начале ноября 1824 года, и в его заветную тетрадь одно за другим ложатся коранические стихотворения, образующие цикл «Подражания Корану». Появление этого цикла в печати приветствовал Белинский, писавший, что «подражания Корану, вполне передающие дух исламизма и красоты арабской поэзии,— блестящий алмаз в поэтическом венце Пушкина». Белинский же увидел в «Подражаниях Корану» «удивительную способность» поэта «перевоплощаться» «в чужую национальность». Федор Михайлович Достоевский, с присущим ему добродушием называвший «неистового Виссариона» «смрадной букашкой», эту мысль критика, тем не менее, присвоил и развил в своей «пушкинской речи», трактуя все произведения Пушкина на нерусские темы как «перевоплощения» в древних и новых европейцев и, конечно, в мусульманина, чтущего Коран. — 226 —
|