Мечтание и интерпретация

Менее осознаваемой для пациентки в ее первоначальных рассказах о детстве была центральная роль ее иллюзии о том, что она не “только ребенок”, но является частью взрослого полового акта, в котором она (в идентификации с гомосексуальными и трансвеститскими фигурами) не ограничена тем, что принадлежит к определенному полу и определенному поколению (см. Chasseguet-Swirgel 1984).

Г-жа А. воспринимала взрослые отношения/сношения (discourse/intercourse), которые наблюдала и в которых (в фантазии) участвовала, как возбуждающие, в то же время эти половые сношения воспринимались как мертвые. Пациентка бессознательно знала о привычке своих родителей спать раздельно и ощущала пустоту частично наркотизированной, гипоманиакальной, эксгибиционистской сексуальной сцены, которая казалась ей пугающей, отталкивающей, относящейся к другому миру, но все же повторяющейся и скучной. Эта парадоксальная уплощенность “возбуждающего” переживания представляла собой элемент переноса-противопереноса. Пациентка и я пытались замаскировать и оживить постоянное отсутствие спонтанного размышления в анализе с помощью бессознательно эротизированной интеллектуальной изобретательности, например, когда мы называли друг другу имена известных людей или пытались найти “ту самую, точную фразу”.

Мое мечтание об открытии мойки для машин на автостоянке стало важным посредником для переживания элементов переноса-противопереноса, которые присутствовали с самого начала нашей работы, но которым ни г-жа А., ни я не могли придать словесную символическую аналитическую форму. Мое мечтание включало фантазию о громком пылесосе, управляемом дьявовольской парой, на которую я никак не могу повлиять. Эта пара как будто действует в сферах, которые находятся выше закона и за пределами досягаемости для слов и человеческих эмоций. В своем мечтании я не обнаруживал в мэрии не только закона, но и просто человеческого присутствия.

Это мечтание стало важным шагом в развитии аналитического процесса, оно дало мне что-то вроде опоры, поскольку, с одной стороны, относилось к чему-то внешнему, а с другой — выражало интерсубъективную конструкцию, в которой я участвовал (перверсный субъект анализа).

Мечтание о “мойке машин”, казалось, не было связано с моим переживанием в переносе-противопереносе, но при этом оно оказало на меня сильное воздействие и заставило быть особенно внимательным к тому, что я переживал с пациенткой. Я стал замечать (со значительной долей стыда), с одной стороны, гордость за то, что я являюсь аналитиком г-жи А. (удовольствие от того, что “нас видят вместе”), и, с другой стороны, удовольствие от наблюдения за ее одеждой, брошенной к моим ногам. В то же время я стал осознавать “дыру” или слепое пятно в своем сознании, заставившую меня еще сильнее чувствовать, что я закрываю глаза на что-то важное в своей роли аналитика г-жи А. (См. Steiner [1985], где обсуждается значение “поворота слепого глаза” в мифе об Эдипе.)