|
Сгусток переживаний, описанный мной, привел к преобразованию моей диффузной тревоги в гораздо более определенную и сознательно выражающуюся сексуальную тревогу (ассоциирующуюся с тем, чтобы увидеть и быть увиденным). Я переживал эту тревогу в форме выбивающей меня из колеи (сознательной) фантазии о том, что каждый раз, когда я встречаю г-жу А. в приемной, у нас свидание. Рассказ пациентки о своем сне про человека, за которым наблюдают, привел к кристаллизации нескольких мощных бессознательных констелляций смысла, которые структурировали переживания переноса-противопереноса. Несмотря на внезапность моего озарения, осознание того, насколько важно переживание тайного наблюдения и тайной наблюдаемости, развивалось у меня уже в течение довольно длительного времени (как это отражалось в моих мечтаниях). Когда пациентка рассказала мне свое сновидение, произошел заметный аффективный сдвиг. То, что я прежде переживал как идеи об эротизированном наблюдении и пребывании под наблюдением, теперь стало детальным, висцеральным знанием о том, что значит быть застигнутым в процессе особого любопытствующего, сексуализированного разглядывания. Как будто маленького ребенка поймали, когда он возбужденно наблюдал за первичной сценой (а в фантазии участвовал в ней). Мое чувство стыда, связанное с этим актом, во многом исходило из ощущения, что раскрылось то, что я самонадеянный, обманывающий себя младенец/ребенок, претендующий на то, чтобы быть взрослым участником первичной сцены. Обсуждаемое мной переносно-противопереносное переживание было не просто переживанием болезненного разоблачения. Бессознательно оно являлось переживанием возбуждающего искушения наблюдателя и затем выставления наблюдателя в роли исключенного младенца/ребенка. Основой переживания пациентки, что она “застигла наблюдателя на месте преступления”, было защитное отрицание, отщепление и проецирование чувств, что она завидующий, исключенный, любопытный, сексуально возбужденный, самообманывающийся ребенок. Более того, сам по себе факт такого искушения был для нее источником возбуждения, поскольку всегда существовала опасность быть “пойманной на месте преступления” в процессе тайного наблюдения за мной, наблюдающим за ней. Необходимо помнить, что все это происходило в контексте того, что можно было назвать мертвым отношением/сношением (не-саморефлексивные “отчет” и “рассказывание истории”, которые были почти полностью лишены спонтанной творческой мысли). В этой связи “возбуждение” возбуждающей/опасной игры, которое я описываю, представляло собой бессознательную попытку создать замену для подлинно творческого отношения/сношения. — 42 —
|