Мечтание и интерпретация

Затем пациентка начала процесс “рассказывания жизни заново” (Schafer 1994) — не повторный пересказ, а переформулирование прошлого в контексте нового багажа интерсубъективных переживаний, которые возникли в переносе-противопереносе и постепенно стали входить в анализ. Пациентка создавала новое повествование, в котором согласовывались ее прошлое и настоящее и которое было укоренено в менее пугающих, менее тревожащих, менее самообманных переживаниях себя и своих отношений с окружающими. В этот период работы г-жа А. продемонстрировала способность к рефлексивному мышлению. Слова уже больше не были прежде всего средством “создания песни Сирены”, а использовались для участия в аналитическом разговоре/отношении, отмеченном признанием ролей аналитика и анализируемого. Кроме того, пациентка впервые проявила зачатки способности контейнировать свой страх смерти (представленный в ее сне о том, что она парализована и не чувствует своих ног), который она так энергично пыталась замаскировать путем защитной сексуализации. Теперь она могла переносить молчание, не пытаясь немедленно преобразовать его в “шум” от эротизированного, магнетического рассказывания историй.

В то же время необходимо подчеркнуть, что это аналитическое продвижение отражает только начало того, что в конце концов превратилось в более стабильные психологические изменения. Защитная псевдозрелость, вносившая вклад в перверсное возбуждение начальных стадий анализа, сменилась другими формами защиты от чувства униженности, что она “только ребенок” в запутанном/пугающем/возбуждающем/мертвом мире взрослых. Например, когда г-жа А. рассказывала мне о своем чувстве “одержимости” в подростковом и раннем юношеском возрасте, ее перенос (как “целостная ситуация” [Klein 1952; Joseph 1985; Ogden 1991a]) включал в себя тревожную навязчивую фамильярность, пытающуюся отрицать разницу между поколениями и ролями в аналитических отношениях. Более того, пациентка использовала интеллектуализацию, чтобы защитить себя от чувства незнания, от “пребывания в темноте”. Хотя вновь возникавшие трансферентные тревоги по своему характеру были похожи на те, которые она переживала на ранних стадиях работы, перверсия переноса-противопереноса уже больше не была главным средством коммуникации, защиты и объектных отношений.

Перед завершением клинической части этой главы я хотел бы кратко развить идею, которая имплицитно присутствовала в обсуждении. Элементом техники в данном случае было использование аналитиком своих ненавязчивых, повседневных мыслей, чувств, ощущений фантазий, снов наяву, рассуждений про себя и т.д. для понимания системы интерсубъективно порождаемых смыслов, образующих перенос-противоперенос. Переживание озарения, возникшее в только что описанном фрагменте анализа, было как обескураживающее разоблачение, как внезапный переворот. Характер переживания (т.е. обескураживающее признание прежде бессознательно отщепленного разговора/отношения) отражал природу перверсного процесса и его хрупкое, потенциально взрыво­опасное напряжение между честностью и обманом, интимностью и манипуляцией, подлинным и фальшивым. Важно иметь в виду, что когда мечтание помогает понять перенос-противоперенос, это является обычно более “тихим” процессом и не так часто приводит к драматическим переворотам понимания или чувствам такого вызывающего стыд самообмана.