Полужизнь

кресле, тихо говорила, ни к кому в особенности не обращаясь: "Это не самое

удачное время. В сентябре было бы лучше". Больше она ничего не добавляла,

никакого объяснения; и больше уже никто не заводил речи о поездке в

Лиссабон в марте. А если - скажу об этом просто ради иллюстрации - если я,

в то время еще не подозревавший об особом даре госпожи Нороньи, говорил: "

Но весной в Лиссабоне, наверное, очень приятно", - господин Норонья, в

водянистых глазах которого светилось недовольство тем, что кто-то

осмеливается возражать его жене, отвечал: "Значит, есть причины считать это

время неподходящим", а его жена отворачивалась без всякого выражения на

бледном лице. Я подозревал, что мистический дар госпожи Нороньи в сочетании

с ее физической неполноценностью и родовитостью мужа сделал из нее тирана.

Она могла сказать все что угодно; она могла быть настолько грубой и

высокомерной, насколько ей хотелось; и у всех окружающих всегда находилось

по три, четыре или пять причин не вступать с нею в спор. Я замечал, что

время от времени у нее бывают приступы боли, но не мог отделаться от

впечатления, что всякий раз, вернувшись с мужем домой, она встает со своего

кресла и ходит как ни в чем не бывало. В редких случаях она давала

подробные мистические консультации. Они были недешевы, и визиты, которые

госпожа Норонья в обществе мужа наносила своим во многих отношениях

суеверным соседям-полукровкам, помогали ей набирать клиентуру.

Мы с Аной тоже выступали как цельные персонажи. И, поскольку никто не

способен видеть себя в истинном свете, мы наверняка были бы удивлены и,

возможно, даже оскорблены - точно так же, как были бы удивлены и оскорблены

и Коррейя, и Рикардо, и Норонья, -тем, что видели в нас другие.

Этот образ жизни в провинции сложился, скорее всего, в двадцатые годы,

в кильватере послевоенного бума. Во время Второй мировой он, должно быть,