|
осудительной улыбкой: -- Ну, знаешь, ты уж совсем!.. В ее тоне столько чувственности, что он приходит в волнение и поглаживает ее шею своей жирной рукой. -- Шарль, прекрати, ты меня возбуждаешь, котик, -- улыбаясь шепчет она, с полным ртом. Я пытаюсь снова взяться за прерванное чтение: "-- А где мне его взять? -- Купи. -- А если мне встретится хозяин?" Но до меня снова доносится голос жены: -- Ой, Марта обхохочется, я ей расскажу... Мои соседи замолчали. После торта Мариэтта подала им чернослив, и теперь женщина кокетливо сплевывает косточки в чайную ложку -- словно кладет яйца. Муж, уставившись в потолок, выстукивает марш на краю стола. Похоже, что в обычном своем состоянии они молчат, а разговорчивость нападает на них как краткий приступ лихорадки. "-- А где мне его взять? -- Купи". Я захлопываю книгу, пойду пройдусь. Когда я вышел из пивной "Везелиз", было около трех: во всем своем отяжелевшем теле я чувствовал наступление второй половины дня. Не моего дня, а их, -- второй половины дня, которую сто тысяч бувильцев проживут сообща. В этот самый час, после долгого и обильного воскресного обеда, они встают из-за стола -- и что-то для них уже умерло. Беспечная юность воскресного утра уже позади. Теперь пора переваривать цыпленка и торт а потом одеться для выхода в свет. В ясном воздухе раздался звонок кинотеатра "Эльдорадо". Этот звон среди бела дня -- привычный воскресный звук. У зеленой стены стояли в очереди сто человек с лишним. Они жадно ждали того часа сладостных сумерек, когда можно расслабиться, раскрепоститься, того часа, когда экран, сверкая, как белая галька под водой, будет говорить за них, за них мечтать. Тщетное желание: что-то в них останется зажатым -- они слишком боятся, как бы им не испортили их любимого воскресенья. Очень скоро, как и каждое воскресенье, они будут — 60 —
|