Тошнота

озабоченно, никакой трагедии нет. Я тебе всегда говорила, что преспокойно

могла бы поступить на содержание. Впрочем, это старик, он мне не мешает.

-- Англичанин?

-- Какая тебе разница? -- спрашивает она запальчиво. -- Не будем о нем

говорить. Ни мне, ни тебе до него дела нет. Чаю хочешь?

Она входит в ванную комнату. Я слышу, как она там бродит и гремит

какими-то кастрюльками, разговаривая сама с собой, бормочет что-то невнятно

и раздраженно. На ночном столике у ее кровати, как всегда, лежит том

"Истории Франции" Мишле. Над кроватью -- теперь я это рассмотрел -- она

повесила фотографию, одну-единственную, репродукцию портрета Эмилии Бронте,

написанного братом писательницы.

Анни возвращается и говорит напрямик:

-- А теперь рассказывай о себе.

И снова исчезает в ванной. Вот это я помню, несмотря на свою плохую

память: она всегда задавала прямые вопросы, которые меня весьма смущали,

потому что в них чувствовался, с одной стороны, искренний интерес, с другой

-- желание поскорее покончить с темой. Во всяком случае, после этого вопроса

сомнений уже не остается -- ей что-то от меня надо. Это все еще только

подступы: отмести то, что может помешать, окончательно уладить

второстепенные вопросы ("Теперь рассказывай о себе"). После этого о себе

заговорит она. И мне вдруг совершенно расхотелось что бы то ни было ей

рассказывать. К чему? Тошнота, страх, существование... Пусть лучше все это

останется при мне.

-- Ну же, поторапливайся, -- кричит она из-за перегородки. -- Она

возвращается с чайником в руках. -- Ты живешь в Париже?

-- Я живу в Бувиле.

-- В Бувиле? Почему вдруг? Ты, надеюсь, не женился?

-- Женился? -- Я так и подпрыгнул.

Мне очень льстит, что Анни могла прийти в голову такая мысль. Я от нее

этого не скрываю.

-- Что за чушь! Это из тех натуралистических фантазий, за которые ты