Тошнота

минуты или с такого-то дня моя жизнь переменилась. Но отныне у меня всегда

такое состояние, будто накануне до меня внезапно это дошло. Я ошеломлена, я

не в своей тарелке, я не могу к этому привыкнуть.

Она произносит все это спокойным голосом, с оттенком гордости из-за

того, что она так изменилась. Она покачивается на своем сундуке с

удивительной грацией. Еще ни разу с тех пор, как я вошел, она не была так

похожа на прежнюю Анни, на Анни, какой она была в Марселе. Она вновь

покорила меня, вновь погрузила в свой странный мир, за пределами смешного,

наигранного, за пределами мудрствований. Я даже вновь чувствую тот легкий

озноб, который всегда охватывал меня в ее присутствии, тот же горький

привкус во рту.

Анни разомкнула пальцы и выпустила из рук колено. Она молчит. Это

рассчитанное молчание -- так в Опере сцена остается пустой в течение семи

оркестровых тактов, не больше и не меньше. Анни пьет чай. Потом отставляет

чашку и, выпрямившись, опирается кулаками на края сундука.

И вдруг ее лицо становится великолепным лицом Медузы, которое я

когда-то так любил: исполненное ненависти, перекошенное, ядовитое. Анни

меняет не выражение, она меняет лицо, как античные актеры меняли маски -- в

мгновение ока. И каждая из этих масок призвана творить определенную

атмосферу, задавать тон тому, что последует. Маска появляется и остается

неизменной, покуда Анни говорит. Потом маска спадает, отделяется от Анни.

Анни устремила на меня невидящий взгляд. Сейчас она заговорит. Я жду

трагического монолога на уровне ее маски, жду погребального песнопения.

Но она произносит короткую фразу:

-- Я живой мертвец.

Тон не вполне соответствует лицу. Он не трагичен: он страшен -- в нем

сухое отчаяние, без слез, без жалости. Да, что-то в ней безнадежно иссохло.

Маска упала, Анни улыбается.

-- Я вовсе не грущу. Иногда меня это даже удивляло, и зря: о чем мне