Тошнота

ушел, я вернулся в отель и сделал вот эту запись.

Той же ночью

Решение принято: поскольку я больше не пишу книгу, мне незачем

оставаться в Бувиле, переберусь в Париж. Выеду в пятницу пятичасовым

поездом, в субботу увижу Анни, думаю, что мы проведем вместе несколько дней.

Потом вернусь сюда, чтобы уладить кое-какие дела и сложить чемоданы. Не

позднее первого марта надеюсь окончательно обосноваться в Париже.

Пятница

В "Приюте путейцев". Мой поезд отходит через двадцать минут. Патефон.

Острое предчувствие приключения.

Суббота

Анни в длинном черном платье открывает мне дверь. Руки она, конечно, не

протягивает, не говорит: "Здравствуй!" Моя правая рука в кармане плаща. Анни

говорит ворчливым тоном, очень быстро, спеша покончить с формальностями:

-- Входи и садись где хочешь, только не в кресло у окна.

Это она, безусловно она. Руки у нее праздно повисли, на лице угрюмое

выражение, которое в былые времена придавало ей сходство с девочкой

переходного возраста. Но теперь Анни на девочку не похожа. Она раздобрела, у

нее пышная грудь.

Анни закрывает дверь и задумчиво говорит, обращаясь к самой себе:

-- Не знаю, может, мне сесть на кровать...

В конце концов она опускается на какой-то сундук, покрытый ковриком.

Походка ее изменилась -- Анни двигается с грузным величием, не лишенным

грации: видно, что ей мешает ее свежеиспеченная полнота. И все же, несмотря

ни на что, это она, это Анни.

Она разражается смехом.

-- Почему ты смеешься?

Верная своей привычке, она отвечает не сразу, выражение у нее

задиристое.

-- Скажи, почему?

-- Да потому что, не успев войти, ты расплылся в улыбке. Ты похож на

отца, который только что выдал замуж дочь. Ну ладно, постоял и хватит.

Снимай плащ и садись. Если хочешь, сюда.

Воцаряется молчание, Анни не делает попытки его нарушить. Какая голая