|
вихры под шляпу, и можно было подумать, что у тебя вообще череп голый. -- И добавляет решительным тоном, каким обычно завершают привычные ссоры: -- Тебе это совсем не шло. Я не помню, о какой шляпе речь. -- А я разве говорил, что мне это идет? -- Еще бы, конечно, говорил! Только об этом и говорил. И украдкой гляделся в зеркало, когда думал, что я тебя не вижу. Это знание прошлого меня сокрушает. По Анни даже не скажешь, что она оживляет в памяти воспоминания: в ее голосе ни малейшего оттенка задумчивой растроганности, приличествующей такого рода занятию. Она говорит так, точно речь идет о сегодняшнем дне, в крайнем случае о вчерашнем; все свои давние взгляды, пристрастия, обиды она сохранила в их первозданной свежести. Для меня же, наоборот, все подернулось поэтической дымкой, я готов на любые уступки. И вдруг она говорит без всякого выражения: -- А я, как видишь, потолстела, состарилась, мне надо за собой следить. Верно. И какой усталый у нее вид! Я открыл было рот, но она тотчас добавляет: -- Я играю в театре, в Лондоне. -- С Кандлером? -- Конечно нет. Вовсе не с Кандлером. Это на тебя похоже. Ты вбил себе в голову, что я буду играть с Кандлером. Сколько раз тебе повторять, что Кандлер дирижер? Нет, это маленький театр, на Сохо-Сквер. Мы ставили "Emperor Jones"(_17), пьесы Шона О'Кейси, Синга и "Британника". -- "Британника"? -- переспрашиваю я удивленно. -- Да, представь себе, "Британника". Из-за этого я и уволилась. Это мне пришла мысль поставить "Британника", а они вздумали дать мне роль Юнии. -- Вот как? -- Ну, а я, естественно, могу играть только Агриппину. -- Что же ты делаешь теперь? Зря я задал этот вопрос. Лицо Анни сразу стало безжизненным. Однако она отвечает без запинки. -- Я больше не играю. Я путешествую. Есть тут один тип, который меня содержит. -- Она улыбается. -- Ох, пожалуйста, не гляди на меня так — 169 —
|