|
К таким выводам и к таким вопросам пришла обостренная и напряженная мысль современной западной культуры. Констатация антиномии лишь на мгновение сплотила ее. Следующий миг был мигом распада, потому что следующий миг должен был стать ответом, решением, исходом. То, что в истекшем столетии занимало лишь отдельные умы, то, что спорадически вспыхивало в от дельных сознаниях и проливалось "исповедями сыновей века", то, чем болело сознание какого-нибудь Фридриха Шлегеля, что обжигающими намеками вызвучивалось в "Крейслериане" Шумана и в загадочных песнях шубертовского странника, то, что повергло в идиотизм Бодлера и испепелило творческую волю Гоголя,-все это не тревожило еще благополучие XIX века. Сытое и довольное буржуазное сознание упивалось тогда другим; это было время оптимизма и надежд, веры в завтрашний день и розовой самоуверенности. Спенсер писал "Синтетическую философию"; царили идеи Бокля и Дрепера; резали лягушек и ходили в церковь; наука энергично совершала свой прогресс и, казалось вполне уживалась с жизнью; отдельные голоса тонули в общем благополучии. Всему этому суждено было развеяться как дым; по Европе бродил призрак, и призрак этот предвещал эпоху социальных потрясений. Вчерашняя периферия внезапно стала центром. Философия Спенсера бесповоротно сошла со сцены, уступив место философии Ницше. Катастрофизм, столь замалчиваемый каких-нибудь несколько десятков лет назад, начал возвещаться едва ли не в газетах. жизнь стала задавать вопросы, и вопрос Ромена Роллана в письме к Гауптману по поводу обстрела Реймсского собора: "Чьи же вы внуки: Гёте или Атиллы?" был вызван уже не лабораторно-безмятежной необходимостью; культура, оказавшаяся под угрозой, оказалась сама виновницей этой угрозы; безобидные теорий спровоцировали пожар; чисто культурные измышления о небытийственности смысла (Риккерт) обнаружили свою изнанку, и изнанкой этой стала бессмысленная бытийственность. Ведь неспроста значимость самой проблемы символа невероятно возрастает в начале века, меняющем, так сказать, мировоззрительную акцентацию во всех доминионах культуры; эволюционная метрика мировоззрения прошлого столетия нарушается революционной ритмикой нового века. Оптимистический метроном начинает вдруг вулканить неповторимо-индивидуальным "рубато" живой руки, рассыпающейся взрывными аккордами революций: в физике, в лирике, в музыке, в живописи, в социальной жизни, в обоих разделенных мирах: культуры и жизни. Революция-вот иное имя символа; не объяснение жизни в абстрактных эмблемах, а переделка ее в ритме разоблачения старого и облачения в новое сознание. Словно некий страж порога, гласит он с самого порога столетия о невиданных потрясениях: "Переменитесь! Я- лишь Предтеча, но за мною идет Сильнейший меня: воистину Светлое Будущее!" И здесь, на самой разделительной грани свершался и доныне свершается выбор. Скрежетом зубовным стало Светлое Будущее для отвергнувших его, для тех, кто не внял глубинному и неотвратимо новому ритму эпохи. Культура, оторвавшая себя от жизни, внезапно столкнулась с возмездием жизни. — 99 —
|