Письмо и различие

* Театр жестокости — это не только зрелище без зрителей, но и речь без слушате­лей. Ницше: «У человека в состоянии дионисического возбуждения нет слушателя, точно так же как и у оргиастичсской толпы: слушателя, которому он мог бы что-либо сообщить, слушателя, которого предполагает эпический повествователь и вообще аполлонический художник. Это, скорее, в природе дионисического искусства — что ему нет дела до слушателя: вдохновенный служитель Диониса, как я уже говорил в другом месте, понимается лишь ему равными. А если мы теперь вообразим себе слушателя в этих эндемических взрывах дионисического возбуждения, то мы должны будем пред­речь ему судьбу, схожую с той, которую претерпел застигнутый за подглядыванием Пентей, а именно — быть растерзанным менадами...» «Но опера, согласно наиболее ясным свидетельствам, начинается с требования слушателя понимать слова. Как? Слу­шатель требует? Слова должны быть понятны?» («Музыка и слова»).

[310]

ность, чья смерть тянется бесконечно, чья смерть — как различение и повторение в жизни — никогда не переставала угрожать жизни. Тот, кого мы должны страшиться, — не живой Бог, но Бог-Мертвец. Бог и есть Смерть. «Ибо даже бесконечность мертва, бесконечность есть имя мертвеца, который не мертв» (в «84»). Как только имеется повторе­ние, тут как тут Бог, а настоящее начинает хранить, запасать себя, то есть от себя же увиливать. «Абсолют - отнюдь не существо и никогда таковым не будет, поскольку он не может им быть, не совершив про­тив меня преступления, то есть не вырвав у меня существо, которое хотело однажды быть богом, когда это невозможно: Бог не может явить всего себя за один раз, если исходить из того, что он являет себя бесконечное число раз на протяжении всех разов вечности как беско­нечность разов и вечности, что порождает беспрерывность» (сентябрь 1945). Другое имя ре-презентативного повторения: Бытие. Бытие есть та форма, в которой безграничное разнообразие форм жизни и смер­ти могут до бесконечности смешиваться и повторяться в одном слове. Ибо нет ни слова, ни знака вообще, которые не были бы построены на возможности своего повторения. Знак, который не повторяется, ко­торый не разделен повторением уже в своем «первом разе», знаком не является. Обозначающая отсылка, следовательно, должна быть иде­альной - а идеальность есть не что иное, как застрахованная власть повторения, — чтобы всякий раз отсылать к одному и тому же. Вот почему Бытие есть ключевое слово вечного повторения, победа Бога и Смерти над жизнью. Подобно Ницше (например, в «Рождении фи­лософии...»), Арто отказывается подводить Жизнь под более общее понятие Бытия и переворачивает этот генеалогический строй: «Сна­чала жить и быть в соответствии со своей душой; проблема бытия есть лишь следствие отсюда» (сентябрь 1945). «Нет большего врага чело­веческого тела, нежели бытие» (сентябрь 1947). Некоторые неиздан­ные фрагменты повышают значение того, что Арто справедливо на­зывает «потустороньем бытия» (февраль 1947), трактуя это выраже­ние Платона (которого Арто не преминул прочесть) в стиле Ницше. Наконец, Диалектика: движение, благодаря которому трата возвра­щается в присутствие, экономика повторения. Экономика истины. Повторение итожит негативность, собирает и хранит прошедшее настоящее как истину, как идеальность. Истинное всегда есть то, что позволяет себя повторить. Неповторение, решительная и безвозврат­ная трата в поглощающем настоящее единственном разе, должно по­ложить конец запуганной дискурсивности, неизбежной онтологии, диалектике, а «диалектика [известная диалектика] есть то, что меня сгубило...» (сентябрь 1945).