Письмо и различие

вергал театр психологический. И по тем же самым причинам: из-за неприятия всякого тайного нутра, читателя, директивного толкова­ния или психодраматургии. «Бессознательное на сцене не будет иг­рать никакой собственной роли. Достаточно той путаницы, что по­рождается при посредстве постановщика и актеров между автором и зрителями. Тем хуже для аналитиков, любителей покопаться в душах и сюрреалистов... Драмы, которые мы станем играть, решительно ук­рываются от всякого тайного комментатора» (II, р. 45)*. По своему месту и статусу психоаналитик принадлежал бы к структуре класси­ческой сцены, к ее форме социальности, к ее метафизике, к ее религии и т. д.

Театр жестокости, следовательно, не был бы театром бессознатель­ного. Почти наоборот. Жестокость есть сознание, это выставленная напоказ трезвость мысли. «Нет жестокости без сознания, без своего рода прикладного сознания». И сознание это живет, конечно же, убий­ством, оно есть сознание убийства. Мы предположили это выше. Арто высказывает это в «Первом письме о жестокости»: «Именно сознание придает исполнению всякого жизненного акта его кровавый цвет, его жестокий оттенок, поскольку понятно, что жизнь — это всегда чья-то смерть» (IV, р. 121).

Арто, возможно, восстает также ? против известного фрейдовс­кого определения сновидения как заместительного исполнения жела­ния, как функции заместительства: через театр он хочет вернуть сно­видению его достоинство и сделать из него нечто более изначальное, более свободное, более утвердительное, чем деятельность по замеще­нию. Возможно, против этого известного образа фрейдовской мысли и направлены его слова в «Первом манифесте»: «Но рассматривать театр в качестве второстепенной психологической или моральной функции и думать, что сами сновидения суть лишь функция замеще­ния, — это преуменьшать глубокое поэтическое значение как снови­дений, так и театра» (р. 110).

Наконец, психоаналитический театр рисковал бы стать святотат­ственным, укрепляя тем самым Запад в его проекте и траектории. Те-

* «Убожество невозможной психе, которую шапка мнимых психологов никогда не переставала пришпиливать к мускулам человечества» (письмо из Эспальона к Роже Блену, 2 марта 1946). «До нас дошли лишь очень скудные и весьма спорные документы о средневековых мистериях. С чисто сценической точки зрения они определено обла­дали такими ресурсами, которые театр вот уже столетня как растерял, но в вытеснен­ных прениях души можно было найти и такую науку, которую современный психо­анализ недавно едва-едва открыл заново, причем ее действенность и нравственная плодотворность оказались значительно меньшими, нежели в мистических действах, разыгрывавшихся на папертях» (февраль 1945). В этом отрывке агрессивные выпады против психоанализа не редкость.