Письмо и различие

Итак, первобытный театр и жестокость также начинаются с по­вторения. Но идея театра без представления, идея невозможного, если и не помогает нам наладить театральную практику, позволяет, может быть, осмыслить ее исток, канун и предел, осмыслить сегодняшний театр, исходя из раскрытия его истории и в горизонте его смерти. Тем самым энергия западного театра дает очертить себя в своей собствен­ной возможности, которая не является привходящей, которая есть конститутивный центр и структурирующий пункт для всей истории Запада. Но повторение похищает эти центр и пункт, и только что ска­занное нами о ее возможности способно помешать нам говорить о смерти как о горизонте, а о рождении — как о прошлом раскрытии.

Арто держался как можно ближе к пределу: к возможности и невоз-

[314]

можности чистого театра. Присутствие, чтобы быть присутствием и самоприсутствием, оказывается всегда уже начавшим себя представлять, всегда уже початым. Само утверждение должно, повторяясь, починать­ся. И это подразумевает, что убийство отца, раскрывающее историю представления и пространство трагедии, убийство отца, которое Арто хочет, в итоге, повторить как можно ближе к его началу, но только один раз, — убийство это не имеет конца и повторяется до бесконечно­сти. Оно начинается с повторения самого себя. Оно починается в своем собственном комментарии и сопровождается своим собственным пред­ставлением. Тем самым, оно стирается и скрепляет нарушенный закон. Для этого достаточно наличия знака, то есть повторения.

Под этой гранью предела и в той мере, в какой Арто хотел спасти чистоту присутствия без внутреннего различения и повторения (или, что парадоксальным образом сводится к тому же, — чистого различе­ния*), он желал также и невозможности театра, сам хотел стереть сце­ну, не видеть больше того, что происходит в том месте, где всегда оби­тает или витает призраком отец и где всегда может повториться убий­ство. Разве не Арто хочет свести на нет архи-сцену, когда пишет в «Здесь покоится»: «Я, Антонен Арто, сам себе сын / отец, мать / и мое я»?

Что он тем самым держался у предела театральной возможности, хотел одновременно произвести и уничтожить сцену — вот о чем он знал наиболее обостренно. Декабрь 1946:

«А теперь я скажу нечто такое, что, наверное, ошеломит многих.

Я — враг

театра.

Я был им всегда.

Насколько я люблю театр.

Настолько же по этой самой причине я — его враг».

И сразу видно: он неспособен смириться с театром как повторени­ем, неспособен отказаться от театра как неповторения: