|
Мы находимся в самом средоточии кризиса европейских наук, кризиса раскавыченного, не цитатного, реального. Если бы философия перестала ориентироваться на математику и подражать ее приемам, осознав, что это «сопряжено с вреднейшими последствиями»26, и если бы она исходила из этоса собственной автономии, ей пришлось бы обнаружить признаки кризиса в самой математике и уже после во всех прочих математически остриженных научных, дисциплинах. Ситуация не лишена иронии, ибо слово предоставляется не какому-нибудь матерому иррациона-листу и врагу науки, а трезвейшему рационалисту, пришедшему в философию из... математики. Гуссерль диагностирует обессмысливание (Sinnentleerung) математики в технизации. «Оперируют буквами, знаками соединения и отношения (+, х, =, и т. д.), следуя правилам игры их координации, способу, который ни в чем существенном не отличается от игры в карты или в шахматы. Первоначальная мысль, осмысливающая, собственно говоря, этот технический процесс и 26 Е. Husseri, Ideen zu einer relnen Phanomenologle und pha-nomenologischen Philosophic, I, Halle, 1913, S. 6. 47 придающая истинность его точным результатам... здесь исключена»27. Но исключена она не только из математики; хуже всего то, что она исключена и из философии, вменившей себе в обязанность быть функцией от математики. При этом сама математика наделяется таким непререкаемым авторитетом, о каком и не смело мечтать в свое время никакое богословие. Не беда, если собственные ее адепты придерживаются много мнения на этот счет, если тот же Рассел определяет ее как доктрину, в .которой мы никогда не знаем, ни о чем мы говорим, ни того, верно ли то, что мы говорим. Беда, если аналогичная участь постигает теорию знания, променявшую силу гнозиса на игру. в , буквы греческого и латинского алфавитов. Найдет ли \ она в себ<· достаточный нравственный пафос, чтобы : повторить подвиг Со·храта и осознать себя как теорию знания о собственном незнании? Путь к этому лежит через преодоление мыслительных привычек эпохи. Вот ряд вопросов, как правило, не встающих перед душой, хотя от прояснения их зависит универсальность и независимость мысли. Что мы мыслим? Как мы мыслим? И почему мы мыслим так, а не иначе? Где истоки, начала, собственно принципы нашей мысли? И, наконец, что есть сама наша мысль? Эти вопросы сегодня попросту исключены из тематического плана теории познания. И исключены они в силу весьма щекотливого, оскорби-тельно ясного («beleidigende Klarheit», говорит Ницше) обстоятельства: в силу отсутствия самих мыслей. Позволительно сослаться в этом отношении на опыт острейшего диагностика эпохи: «Большинство людей не имеет никаких мыслей! И то, что большинство людей не имеет никаких мыслей, обыкновенно не продумывается с достаточной основательностью по той простой причине, что для этого требуются именно мысли!.. Вместо мыслей люди могут довольствоваться словами. Наибольшая часть того, что в повседневной жизни называется мышлением, протекает в словах. Думают словами. Гораздо больше, чем это можьо себе представить, думают словами. И многие люди, желающие получить объяснение того или иного об- — 30 —
|