Феноменологическое познание. Пропедевтика и критика

когда-то вполне естественным считался опыт мысли, т. е. сверхчувственный опыт; со времен английского эмпиризма и Канта о нем не желают и слышать, вко­лотив опыт без остатка в чувственность. А между тем на таком вот опыте и салились оправдать всеобщее и необходимое знание. Но если знание всеобще и не­обходимо, значит оно универсально и действенно во все времена. Как же в таком случае быть со време­нем Плотина, не считающим такое знание знанием вовсе? Или—беря одновременный пример—как быть со временем Гёте, весь феномен личности которого только и зиждется на сверхчувственном опыте, «науч­но» забракованном кантовской критикой познания?

44

Здесь мы сталкиваемся со второй предпосылкой—с понятийно-терминологическим словарем, вплотную под­водящем нас к проблеме так называемой «научности». Выше мы имели уже возможность подчеркнуть исто­рические превратности судеб этого словаря; общей участи понятий не избежало и понятие научности. Следует, прежде всего, подчеркнуть, что та «науч­ность», с которой мы имеем дело, представляет собою вполне определенный и, следовательно, ограниченный исторический продукт, возникновение которого дати­руется рубежом XVI—XVII вв.; продукт, настолько эффективный, что возведенный нами до степени исключительности и общеобязательности, как если бы только мы и владели единственно значимым научным методом. Все это, конечно, имело бы основания, если предположить, что схематической фигурой развития является прямая линия; тогда смысл истории науки исчерпывался б·ы фактом непрерывной куммуляцип знаний, увенчивающейся сногсшибательным враста­нием в технические невероятия. Гипнотическая сила предубеждения в значительной степени обусловлена именно этими невероятиями, как и вообще мощным ростом математического естествознания за истекшие четыре столетия. Вполне объяснимо, что массовый эффект ситуации оказался оглушительным; наука в этом отношении оставила далеко позади себя былую религиозную авторитарность; популярным брошюр­кам о происхождении жизни или структуре Вселен­ной верят больше, легче, тверже и, главное, блажен­ней, чем некогда (в годину темного средневековья) верили проповедям приходского священника на те же темы. (Временный—в скобках—комплимент Велико­му Инквизитору: нужно было вместо пафоса слов о любви к ближнему привести в движение трамваи и изобрести телефон!) Странно не это: массовый эффект регулируется и менее внушительными механизмами;

странно то, что эффекту этому поддались и филосо­фы. Бедные философы! Всегда им приходится обслу­живать кого-то: раньше теологов, нынче же библио­теки публикаций на тему: «Успехи физических наук». Потребовались десятилетия, чтобы постепенно возни­кало осознание: успехи физических наук суть дефек­ты философской науки (впрочем, даже не науки; ей отказано ив этом). Послушаем Гуссерля; он выразил итоги сказанного в трех словах: «Позитивизм обез-45