Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 1

Да, творил, но не сотворил. Ему лист бумаги казался, спьяну, дивной поэмой, читатель же держит в руках—лист и только лист. Такой лист может быть самым глубоким из заумных неизреченных глаголов; но их «не леть человеку глаголати»1П: и заумный язык нуждается в Логосе. Это подобно тому, как бесовское золото, полученное в исступлении магического заклятия, оказывается при свете дня только калом. Когда начисто сглаживается антиномич-ность языка, то тем самым начисто уничтожается и самый язык.

XVII. Футуристы понадобились нам, по ходу мысли, как наиболее яркие и последовательные представители непосред­ственно-творческой, текучей стихии языка; наше дело теперь — всмотреться в условно-надуманную, пребывающую его стихию, заботу о чистоте коей берет на себя «философская грамматика». Среди многочисленных опытов сочинить такой язык достопримечательнейшим мне представляется «Опыт точ­ного языкознания» Я. Линцбаха. Книга «Принципы фило­софского языка», этот опыт содержащая, глубоко поучительна, не только как отрицательная инстанция в развитии нашей мыс­лим, но и сама по себе, множеством насыщающих ее отдельных наблюдений и своеобразных соображений. Скажу более: в ней все занимательно и полновесно,—все, кроме основного ее за­мысла. Замысел же, проводимый Линцбахом, неуклонно-на­стойчиво и последовательно, если угодно—пленительно раз­вертывающийся в этой своей последовательности перед изум­ленным читателем, неприемлем и претит; еще никогда и никем не делалось столь безжалостной, столь нечеловеческой, столь противоестественной попытки покуситься на самый средоточный

1

из даров человеческого существа, на самое сокровенное из достояний наших—на язык. Если бы линцбахизм был на самом деле проведен в жизни, то пред такой реформой человеческого духа пустячками показались бы самые крайние из выводов утопизма. Язык—самое глубокое из проявлений Я, и Я, без языка,—уже окончательно не выраженное во вне,— перестает быть объектным даже для себя; оно тогда всячески не действи­тельно. Посягнуть на язык, на орган нашей мысли и, шире,— нашей личности, и пытаться вместо него поставить условность, хотя бы и гениально придуманную, но не связанную с нами непосредственно,— это значит пытаться вырезать рождающие недра нашего духа и заменить их механизмом. Пусть он в своей деятельности подражает рождению, подобно тому как восковой автомат «подражает» славному герою или как утка Вокасона «глотала и даже переваривала пищу». Но по самой сути своей, по замыслу своему, именно такой механизм отрицает рождение, а вместе с ним—и всякую идею органичности. Конечно, сам Линцбах, конструируя свой остроумный механизм, тоже живет (так жил своим изобретением и Жозеф Іильотен); он даже может радоваться и гордиться своим творчеством. Но негодую­щим взмывом возмутятся души, понявшие, что им предназначено изобретателем: логотомия.