Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 1

Halem ionba sebi iassai* semeno. Va rhuom vaseviva assai se meno.

Стихотворение, ниже приведенное, подражает говору восточ­ного города и передает общую звуковую картину, доносящуюся с рынка в открытое окно.

Хан хан да даш Шу щур и дес Виларь ягда Суксан кардекш Мак са Мак са Яким ден зар Вакс бар дан як

Заза

Сю сеч базд и Іар ё зда бе Мен хатт зайде Вин да чок ме104.

XVI. До сих пор мы находимся в области сказанного удач­но или слабо, но допускающей оценку. Можно доказывать свое суждение о «смеюнчиках» или «хан хан да даш», ибо известно, что требовалось осуществить, и потому можно взве­сить, насколько поставленная цель достигнута. В приведенных выше примерах есть ?????, хотя по-иному, чем в обычной речи.

1

Совсем особо стоят два последующие разряда речетворчест-ва футуристов. Нельзя сказать, чтобы в них ????? отсутствовал; но его там не видно и, поскольку не видно, постольку и самые творения выходят за пределы оценок. Отсюда не следует, что они не удачны; но, стремясь стать до конца субъек­тивными, они и становятся такими, а потому объективно ре­шать, удачны они или нет, тоже нет возможности. В этих орш'ах, как их величают авторы, нет ничего вселенского, нет ничего словесного. Может быть, они превосходны, может быть, никуда не годны,—судить не читателю. Тогда автору?—Нет, и не автору, если он искрен в своей заумности, ибо, если он воистину и насквозь з а-умен и потому б е с-словесен в своем творчестве, то и сам он не знает, что долженственно воплотиться у него в звуке, а потому не может и судить— воплотилось ли.

Мало того, за-умный язык преследует высшую степень на­туральности, полную непосредственность своего выявления: слово насилует непосредственно ощущаемое, и только развязан­ное до чистого звука оно достаточно гибко, чтобы быть звуко-речью глубин. Но тогда-то именно, с устранением логической формы, устраняется и самое суждение подлинности. При полной бессловесности, стон души, насквозь искренний, никак не отли­чим от шутки или подделки, не выражающих никакого внутрен­него движения. Мы не знаем, что воплотить хотел поэт, и opus его не дает никакого «ч ? ?». Подлинно ли, и—если подлинно — удачно ли его «к а к»? Первое неведомо никому, кроме автора, и остается на его совести, а второе—неведомо даже и автору, если даже чиста его совесть насчет подлинности за-уми. Явно, что это уже не поэзия, если сначала надо исповедывать поэта.

Крученых уверяет, что в его, ныне прославленном,

дыр бул щыл и т. д.

«больше национального, русского, чем во всей поэзии Пуш­кина». Может быть, но именно, только «может быть», но может быть—и наоборот. Мне лично это «дыр бул щыл» нравится: что-то лесное, коричневое, корявое, всклокоченное, выскочило и скрипучим голосом «р л эз» выводит, как немазаная дверь. Что-то вроде фигур Коненкова. Но скажите вы: «А нам не нравится»,—и я отказываюсь от защиты. По-моему, это под­линное. Вы говорите: «Выходка»,— и я опять молчу, вынужден молчать. И «перевертни», вроде