|
Мы обнаружили его в одном из бараков — обтянутую кожей груду костей, покрытую арестантским халатом, полумёртвого от голода и издевательств, заросшего седой щетиной, совершенно не похожего на свои импозантные фотографии, сделанные до войны и вручённые нам для его опознания. Он сидел на груде какого-то вонючего тряпья и, щуря свои близорукие глаза и зажав в онемевших пальцах огрызок карандаша, выводил на обрывке нацистского агитационного плаката какие-то очередные формулы. Мы, ворвавшиеся в барак, возбуждённые, в пятнистых маскхалатах, с готовыми к действию автоматами, с ветками деревьев на касках, были для него людьми из царства четвёртого измерения. Он даже никак не отреагировал на наше вторжение и на ликующие крики своих товарищей. Подобно Бору, теряющему сознание в бомболюках нашего самолёта, знающего, что в любую минуту при первой же попытке немцев перехватить самолёт, его сбросят в океан, но тем не менее упорно продолжающего при свете ручного фонарика царапать в записной книжке свои расчёты; подобно Пирелонини, сражённому случайно автоматической очередью, умирающему, но пытавшемуся последним усилием втолковать переносившим его на катер американским солдатам основы своей новой теории тензорных вычислений, Генденберг был одним из тех немногих людей, которые стоят больше, чем многочисленные армии, оснащённые по последнему слову техники, и все заводы, выпускающие эту технику. Именно потому что в нашей стране таких людей всегда было больше, чем в любой другой, мы не проиграли ни одной войны, которых было немало за сравнительно короткую историю нашего существования. И именно недооценка и травля таких людей привела Германию к тому, к чему неизбежно должна была привести — к военной катастрофе. Генденберга доставили в специально оборудованный лагерь на окраине Парижа, состоящий из шести конфискованных вилл, тонущих в зелени векового парка и огороженных, на всякий случай, несколькими рядами колючей проволоки от внешнего мира. Профессор было начал входить в форму, дал принципиальное согласие на переезд в США, так как с родиной его ничего не связывало, кроме ужасных воспоминаний, но вдруг стал таять буквально на глазах. Из Штатов в аварийном порядке был вызван наш ведущий специалист по желудочным болезням (а именно это и предполагалось у Генденберга) доктор Арморстейз. Вместе с главным хирургом армии бригадным генералом Джонатаном Стиллом и ведущим терапевтом полковником Армстронгом они составили консилиум, крайне неутешительные выводы которого подтвердила операция, сделанная без всякого отлагательства. Профессор был обречён — таково твёрдое мнение врачей. Есть один шанс из миллиона, что он выживет, надо готовиться к худшему, и это худшее произойдёт в самое ближайшее время. Поднялся невероятный шум. Раз по двадцать в день звонили из штаба Айка, один из офицеров, занимающих высокий пост в Союзном командовании, заявил, что все врачи негодя и саботажники, и с ними нужно поступать как с таковыми. Беддел Смит[14] позвонил начальнику нашего управления и в полусерьёзной форме посоветовал ему арестовать врачей и не выпускать до тех пор, пока они не поставят профессора на ноги. У начальника управления хватило ума не вести этот разговор дальше, однако он выплыл наружу, и генерал Стилл потребовал объяснений. Взбешённый Арморстейз заявил, что улетит домой первым же самолётом. Дело принимало скандальный характер. Левые газеты в Штатах уже писали, что профессор Генденберг стал жертвой произвола и вандализма со стороны наших военных властей, порождённого уродливостью нашего социального строя. В Париж вылетела специальная комиссия конгресса для расследования обстоятельств дела. Президент звонил Айку и интересовался здоровьем профессора. Наш шеф за одну неделю получил несколько выговоров, а я был близок к самоубийству. Таковы вкратце те обстоятельства, которые предшествовали описываемым в этой книге событиям, поэтому удивление Элен, что я в такой обстановке получил три дня отпуска, было понятно. — 157 —
|