|
Эта тенденция отделиться от принадлежности к еврейству характеризовала тогда в Германии целое поколение. Известно, с каким ощущением неловкости и досады смотрели немецкие асиммилированные евреи на внезапно появившихся на улицах городов польских евреев, сохранивших «запах» местечек – эти восточные соплеменники их компрометировали. Еврейская самоидентификация воспринималась как атавизм. Молодежь, обладающая духовным потенциалом, воспитывалась с этим предубеждением и, естественным образом, не искала ответов в еврейском наследии. Пока я ходил по музею, я почему‑то все время думал о том, что, пожалуй, то поколение освободило себя … от выхода из рабства, совершаемого евреями каждый Песах. Биографы художника пишут, что он с ранней юности мучился страхом смерти. Но я позволю себе предположить, что это было что‑то вроде страха «не быть» (столь свойственный молодым людям с предпосылками к богатой духовной жизни, но не нашедшим себя). Это страх никогда не найти себя, не испытать той эмоциональной причастности, которая делает жизнь осмысленной и насыщенной; это не боязнь потери, а боязнь не‑приобретения смысла, страх уйти прежде, чем будет преодолена пустота в мире и в себе. Отсюда такая отчужденность от изображаемого на картинах. Словом, если бы музей ограничивался первыми двумя залами, его бы не стоило создавать. Феликс Нуссбаум уехал из Германии в творческую поездку по Италии как раз накануне прихода к власти Гитлера, и на родину уже больше не возвращался. После короткого путешествия по Европе он остановился в Бельгии. Крушение жизни уже началось, но оно еще не было связано с непосредственной угрозой жизни и, кажется, не вполне осознавалось. Во всяком случае, картины этого периода написаны в прежнем стиле холодновато‑отстраненной метафоричности, и отражают не столько непосредственные переживания, сколько стремление их красиво и впечатляюще преподнести. Когда манекен всадника убегает от манекена неправдоподобно розовой лошади, как бы в панике на нее оглядываясь и не замечая впереди манекена смерти, ожидающего его у черного туннеля, символизирующего провал в небытие – зритель так же бесстрастно как и художник воспринимает все эти узнаваемые метафоры. Две уносимые пронзительным ветром фигуры на со всех сторон продуваемом причале впечатляют, но не вызывают подлинной эмпатии – у зрителя, а может быть и у автора – слишком уж подчеркнута их метафоричность. На картине, посвященной Гражданской войне в Испании («Жемчуга (печалящиеся)», лицо юноши и впрямь выражает мертвенно‑трагическую безысходность – но впечатление это тут же смывается слезами женщины, к которой он беззащитно прижимается, ибо эти красивые слезы, скатываясь со щек, превращаются в крупные жемчужины ее ожерелья, и все опять оказывается игрой в символы. А рядом спокойные жанровые сценки – торговки рыбой, художник с натурщицей, и сценки эти имеют преимущество достоверности, а уже начавшееся крушение мира остается пока абстракцией и метафорой. Да, вероятно так они тогда и жили и так себя чувствовали, эти обреченные, но все еще благополучные европейские евреи… — 41 —
|