Пучина людская

Там его уже ожидали ветеринар, помощник, шорник, ко­нюх, плотник, дегтярь и как раз подоспевшие Никита с Пепом. Вокруг них, как и положено важным особам, толпилась кол­хозная мелюзга: пахари, пропольщики, скирдовики, буртови­ки, обмерщики, косари, жнецы, вязальщики снопов, объезд­щики, учётчики и работники, ещё не возвысившиеся до таких завидных профессий. Любой из них мнением бригадира может быть послан на какую угодно работу, даже не считаясь с его особыми умениями. И если Андрей Андреевич сочтёт, что к кому-то у него сегодня нет оснований хорошо относиться, то он выдаст ему строптивого или ленивого, или уставшего, или старого, или приболевшего, или ... коня, да ещё же вдобавок снабдит поношенной, порванной или не подогнанной сбруей, то о заработке ему только мечтать. К тому ещё придётся отве­чать за сбитую спину, плечи или ноги лошади, за сломанные плуг, борону, воз, за поцарапанные хомут, оглобли, седёлку, за потрёпанные подпруги, супонь или вожжи, словом, каждый из толпившихся предпочитает прямо здесь и с утра выказать своё душевное расположение, почти любовь к старшему конюху.

Чаще всего предлагают закурить некурящему начальству, и когда тот, как ожидалось, откажется, то всё равно предлагав­ший ещё долго будет виться вокруг, расхваливая свой табак: важно повертеться рядом и обхождением явить согласие. Да­лее в ход идёт всё, лишь бы задержать на себе его внимание: заклёпка, гайка, болт, ручка для кнута, обрывок верёвки, кожи или ремня, карандаш, нож, топор или струг ... Годится всякая мелочь для выказывания своего расположения; я, дескать, свой и всегда был своим, а то, что случилось на собрании, так это во всём виноват Кузьма Лосев. Все понимали, о чём намёк.

Андрей Андреевич для окончательного подрыва автори­те­та выскочек предложил подкармливать лошадей свёклой, картошкой и зерном, да не просто вот так взял да и забросил овощ в кормушку. Нет – это всё было бы без куража. А нужен резкий отрыв от юнцов, напирающих на первого в селе стар­шего конюха. Если уж давать небывалый корм, так варёным и даже соломенную и травяную сечку тоже пропаривать.

Обсуждение оказалось бурным. Тощие люди задирали аж до подбородка холщёвые рубахи, тыкали пальцем во впалый живот и уверяли сельчан, что все они вымрут от голода, и на сытых конях некому будет работать. Но тут слово взял Кузьма. Ему едва стукнуло шестьдесят, но сельчане, не сговариваясь, назвали его восьмидесятилетним и так последние уже лет этак пятнадцать-двадцать он считался самым старым на селе и всё время восьмидесятилетним. Это было оправдано, т. к. только он мог выговорить трудные слова пролетариат, севооборот и унификация, и только он умел точить серпы, ножницы для стрижки овец и ковать колодезное ведро стальными обручами, и только он, представьте только, сообразил построить тёплый нужник из строганных досок да ещё с клямкой* и крючком внутри, на котором наколота нарезанная газета. Нет бы, как все: за сараем, укрывшись кукурузными или подсолнуховыми стеблями с торчащей про запас травой или соломой. А ещё он учил сельчан народному произношению книжных слов, т.е. с хитрецой, вроде и то слово, но уже не то, не чужое, а своё. Так, революция превращалась в ерюцию, машинизация – в машицию, а советский аппарат – в сопат. Вот и сейчас он да­же встал с повозки, для порядка хлестнул кнутом по сапогу и: „Когда напал первый немец, армию спасали кони. Кто тащил пушки? Голодные солдаты? Нет! Кони по грязям волокли. А при втором немце, в эту самую ерюцию, что Будённый сделал бы без коней? Так-то оно! Потому пролетат и победил, что справных коней держал. И при третьем немце тоже на фронте без коней никак. Так-то оно! Вот ты, скажем, Стёпка, отощав­ши за плугом будешь идти и захочется тебе упасть, так ты на плуг навалишься, а сытый конь потянет и тебя, и твой плуг. И ты не пропадёшь зарезанным, и посевная путём пойдёт. Люди терпеть могут, а кони нет! Я отдаю свою пайку лошадям. Бери Андрей Андреевич! Так-то оно в жизни бывает!”