Пучина людская

Оглушительно задребезжал звонок, и толпа сотрудников хлынула на волю. Закончился рабочий день и каждый из них спешил домой. Общий поток донёс Гордеева до трамвая, и он собрался уже в него прыгнуть, как вдруг острой болью в сердце отозвалось отчаяние: ехать некуда. Из студенческого общежития его отчислили в связи с окончанием учёбы, на месте работы, несмотря на распределение с предоставлением жилья, даже и не думали предоставлять, видимо, исполняя свирепую кадровую установку президента Патона о создании умышленных препятствий молодым претендентам на учёные занятия. Всякие пробы снять угол потерпели крах: мешало клеймо академического инженера – самой неплатёжной про­слойки общества. Ну что значат 92 рубля в месяц? Семь из них снимают сразу на взносы, открытки и подписку в помощь советскому агитатору. Двенадцать рублей – транспортные расходы при условии, что только с работы и на работу. Если вдруг придётся отклониться от назойливого маршрута, потя­нет на все двадцать. Носки, носовой платок, зуб­ная щётка, мыло, бритва, авторучка, чернила ... в самом бедном раскладе обойдутся ещё около пятнадцати рублей. Далее идёт пища.

Обычный рацион – это горячая вода со следами чай­ной заварки, четверть хлеба и по праздникам скромная колбаса или же вместо неё полстакана сметаны. Такая роскошь обходится в полтора рубля в день, что за тридцать суток составляет сорок пять рублей. Итого: 87 рублей. Остаётся всего пять рублей. И это без жилья, одежды, обуви, книг, театра, отпуска, свиданий ... Даже самая малая денежная не­ожиданность вызывает моральный ступор и поведенческий коллапс. Положение инженера даже хуже, чем студента. Там хотя бы можно устроиться на подработку в ночное время, в ущерб знаниям сбежать с занятий и найти разовую работу отопителем, на разгрузке вагонов, по скалыванию льда, уборке мусора и снега или даже вести в школе кружок радиолюбителя. Совместно со стипендией это даёт в два-три раза больше, чем состояние инженера. Потому его видно сразу, отношение к нему формируется немедленно и своё место в социальном раскладе он ощущает непрерывно и весьма определённо. Одного взгляда на инженера, желающего снять угол, достаточно, чтобы от него отвернулись даже самые сердобольные. На сей раз на помощь пришёл Миша Сурду. Он вспомнил, что его сосед по общежитию уехал и свободную койку можно занять, по крайней мере, на эту ночь. Но чтобы добраться до неё необходимо каким-то способом просочиться мимо коменданта. Он же знает о хитрости жиль­цов приводить к себе бедствующих инженеров и, прячась, сторожит проворных с непреклонным намерением пресечь, предупредить, запретить. Цена начальственного рвения сос­тавляла пол-литра водки. Потому по пути к ночлегу купили бутылку, для камуфляжа завернули в газету и, зная где прячется неподкупный страж, направились прямо за шкаф со стеклянными дверками, через которые велось обозрение охотничьего пространства. Но случилось невероятное: комен­данта в укрытии не было. Это значило: готовится облава и кроме якобы свободного входа где-то спрятаны ещё другие приманки и расставле­ны ловушки ввиде скрытых, но всё же внимательных глаз. Если в с?ти попадает бедняк-инженер, то начальству направляют расстрельное донесение с непремен­ным: вопреки утверждённым правилам, обманным путём и вероломной хитростью прокрался, нарушал режим, сопро­тивлялся и буянил, упирался ногами и срывал пуговицы с форменной одежды и только силами милицейского наряда был обездвижен, выдворен, обезврежен ... Начальству такие доне­сения давно надоели, потому по утрам перед политической информацией зачитывался очередной отклик заведующего: несмотря на ... всё же некоторые, в частности Сидоров, Петров и конечно же этот самый Гордеев своим вызывающим поведением позорят звание инженера и бросают подозрение на коллектив, что может навлечь осложнения при подведении итогов коммунистического соревнования. Дальше следуют предупреждения о недопустимости ..., о святой обязанности высоко ценить титул советского инженера, быть примером и прекратить, наконец, выходки, от которых всем сотрудникам стыдно. И это при том, что накануне тот же заведующий в тридцать шестой раз подписал заявление Гордеева на имя самого Патона о выполнении академией своего обязательства по предоставлению общежития. Оно так и было подшито в стопку с № 36. Это лично наблюдал сам податель сего, ибо каждый день после работы он просиживал два часа в приёмной управляющего делами Цемко только для того, чтобы снова ощутить заботу руководства: ведь всё же попал на приём, ведь удостоился внимания, ведь не выбросили в корзину, а скрепили надписью: предоставить сразу же при наличии возможности. Возможность появилась на пятьдесят первом заявлении и то лишь потому, что Гордеев ввалился в кабинет Цемко с огромным рюкзаком, с тюком одежды и связкой книг, и ни слова не говоря стал устраиваться на ночлег на неприкасаемом диване. По окончанию немой сцены вельможная рука потянулась к телефону, но рука отчаявшегося инженера перехватила её, а губы сказали то, что говорится только раз в жизни. В трагичной обстановке пятьдесят первое заявление было подписано и вскоре Гордеев переступил порог общежития. Каково же было удивление, когда он обнаружил огромное здание почти пустым. Его поселили в комнате с четырьмя свободными койками, из ко­торых он занимал одну в течении года. Истязание – это один из вариантов Патоновских умышленных препятствий на пути молодых учёных. Однако до пятьдесят первого поклона ещё надо дожить. Пока мир науки страны обогатился всего лишь вчерашним тридцать шестым. Если отловят аспиранта, впустившего инженера на постой, ему грозит отчисление из общежития на месяц с попутной докладной о сомнительном моральном облике. Миша, вооружившись мужеством, а мо­жет состраданием, решил товарища ночью не выставлять за дверь и они вдвоём, внимательно обходя скрытые углы, добрались до своей комнаты. Тихо, как воры, открыли замок, вошли. Миша бросился к столу и стал писать: прошу не беспокоить, завтра защита. Хотя такую уловку знал каждый, всё же соседи, сами прошедшие через бессонную ночь перед выступлением, уважительно тихо проходили мимо двери с плакатной просьбой. Однако недолго соблюдался покой. Едва за полночь, на всех этажах сразу несколько десятков борзых загонщиков стали ломиться в комнаты жильцов. Крики, брань и вечный спутник энтузиазма – крепкий мат. Это очень хо­рошо: а пусть им будет неповадно нарушать! Мы им ... от нас никуда ... Дошла волна и до комнаты Миши. Гордеев обмотал горло полотенцем, сунул кусок яблока за щеку, на скорую руку создавая опухшую челюсть, схватился за голову и стал громко выть от зубной боли. В комнату ввалился коллектив, пылающий негодованием. Один из них сразу в туалет, душ и каморку – никого! Боже, какое неподдельное горе отразилось на челе праведника. Другой – стрелой под кровати, под стол, за шкаф. Пусто! М?ка на лице невыразимая, даже жаль стало человека. Третий, загибая пальцы, стал считать кровати и людей – сошлось. Не веря себе, каждому велел сесть на свою постель и, когда снова сошлось, стал медленно наливаться гневом. Пособничаете? Нарушаете? З?говор? Смотрите у меня! Побушевав так, с крайне недовольным видом ушли. Как всегда в любой трагедии есть место и комичному. Аспирантка так увлеклась встречей с командировочным джигитом, что не успела даже запереть дверь. Вопиющее нарушение: мало того, что залётный, так ещё и на нашей девушке! Их разняли, одели, записали. Вскоре состоялось обсуждение обоих. Выступления были хлёсткими, бичевали, грозили ... Пока, наконец, не выступила Нина Евгеньевна: „Какие же вы все чёрствые и безжалостные. Аспирантка, с трудом оторвавшись от науки, может впервые в жизни выкроила минутку для личной жизни, так вам стало завидно, что сами вы на такое неспособны, и теперь злобствуете? Извинитесь перед молодыми людьми и пожелайте им вечной любви, именно такой любви, которая не известна вам – псевдоучёным.” Джигит вскоре уехал, а девушка ещё долго светилась ликом, постигая науку через радость человечью. Постепенно общежитие затихло. Гордеев перестал выть, проглотил яблоко, изображавшее флюс, размотал полотенце и мгновенно заснул. Но вот ... в дверь кто-то снова ломился. Сначала показалось, что облава чего-то недообнаружила и вернулась дообнаружить, однако, вышло намного хуже: вернулся хо­зяин койки. Уходить было некуда да и нельзя: возле шкафа с охотничьим окошком чаёвничала возбуждён­ная комиссия: это надолго, ибо в азарте борзой вся суть её жизни. Пришлось пляжный коврик бросить на пол, под голову – энциклопедию, укрыться чужим пальто и ... спокой­ной ночи, инженер. Даже такой ночлег всё же лучше, чем в зале ожидания вокзала, в городском парке на неудобных скамейках, на парковых эстрадах, в сторожевых будках на стройках и в особенности в бытовках кочегарок, где клопы, вши и тараканы вечно рады свежей крови. Воистину, Патон преуспел в науке истязания – академик советской инквизи­ции! Вскоре после рюкзачной выходки Гордеева в здании президиума академии выделили огромную комнату с диваном, телевизором, видеонаблюдением, чайным набором, цветами и прочими крайне нужными вещами для бюро пропусков. Установили барьер и вооружённую охрану. Вот уж? полвека она хранит чиновничий покой цитадели науки. Значит, тре­бования к учёным несказанно возросли, ибо через такую за­градительную линию Патона не прорвался бы даже Гордеев.