|
На другой день я говорил с Блюменталем по телефону, и 31 декабря, утром, пошёл к нему домой, в Межапарк, где у нас троих было заседание. Уже при входе в его дом я почувствовал что-то ужасное. Оба они были крайне недовольны и говорили на повышенных тонах. Блюменталь предъявил мне ультиматум. Так как Рождественский вечер был колоссальной ошибкой в деле их переговоров с друзьями, то теперь не остаётся ничего другого, как использовать все средства, чтобы спасти положение. Теперь остаётся: или мне уйти с поста председателя и ликвидировать Общество, ибо уйти мне одному по разным обстоятельствам было бы трудно; или ликвидировать группы Валковского и Драудзинь, и сместить их с постов руководителей. Обоих – за их противостояние. Единственная вина Драудзинь в том, что она когда-то шепнула Блюменталю на ухо вопрос о финских событиях: они всегда чрезвычайно волнуются, как бы кто-нибудь не подумал, что Россия с этой войной, пусть в малейшей степени, сделала ошибку. И почти все обвинения в адрес Валковского основаны на недоразумениях. Я подробно описал это в своих письмах в Индию, посланных и непосланных, потому не хочу повторяться. Всё это вызвало во мне тревогу и возмущение. Опозорить Валковского и Драудзинь перед всем Обществом? За что? Я понимаю: да, нужны перемены, но тогда иным, честным путём. Всегда можно найти братское решение, чтобы выйти из положения, если попытаться общими, едиными силами устранить ошибку. Так мы решили когда-то столь трудную проблему: когда была угроза запрета практики Гаральда, вся старшая группа выступила, как один; заботились об отзывах, обращались в «высшие инстанции», а также в определённый час посылали ему в помощь добрые мысли. Разве и теперь, в большом огненном единении, нельзя всё выправить? Но я не видел возможности что-то возразить против этого тона, полного вызова и упрёка. И на других членов Общества сыпались грубейшие слова. Я знаю, что с возбуждёнными людьми следует вести себя особым образом, потому сносил всё. Во-вторых, разве мог я сомневаться в серьёзности причин этой тревоги? На следующий день мы с Драудзинь решили ехать к Блюменталю, пусть даже она появится там нежданной. Но утром, когда я встретил Драудзинь на трамвайной остановке, <она сказала>: «Иди один. Моё сердце этого не выдержит. Я не способна пробивать стены». Когда я приехал, они показали мелкодушное письмо, написанное Гаральдом, в котором я осуждался за «недоверительные отношения». Далее следовали упрёки в адрес Валковского и Драудзинь, что первый своей сентиментальностью порождает предательство, вторая – будто бы против «северных событий». Всё – полный абсурд, безумие. Кто же в такой мере мог смутить сознание Гаральда? Он всюду преувеличивает – любит или ненавидит. И я растерялся. Неужели здесь произошло «космическое зло», как подчёркивает Гаральд, неужели приезд Н.К. придётся отложить на годы?! Как же я мог не верить правдивости переживаний друзей? Друзья на этот раз не настаивали на ликвидации группы Драудзинь, они хотели временно приостановить все группы и затем реорганизовать. Внутренне я был полон возмущения. Но если действительно какое-то изменение необходимо, то группы реорганизовать можно, тем более, я знал, что Драудзинь была согласна. Конечно, я никогда бы не позволил, чтобы друзья одни проводили реорганизацию, хотя, кажется, они этого хотят. Я надеялся, что до той поры придёт и Совет из Индии. Но когда ушёл от друзей, обдумывая, то всё больше убеждался, что приостанавливать группы теперь, зимой, означало бы внести в Общество моральную дезорганизацию. Особенно – без какого-то важного, всем известного мотива. И к тому же в старшей группе определённо будут против закрытия групп. Ведь абсурд, чтобы я не считался с мнением других членов правления! Только позже я ясно осознал, как недостойно вели себя друзья. Они хотели любой ценой добиться своего, отстранить К. Валковского и настроить Общество враждебно. В чём же вина К. Валковского? Много думал и почти все упрёки считаю необоснованными или вызванными недоразумениями. Он, как и Драудзинь, любит новую Россию, к этому подготовил и сознание своей группы, но невозможно любить точно так, как Блюменталь, который игнорирует... Латвию. Кто же из нас не принимает лучшего в нынешнем устройстве? Обида, скорее всего, является личным чувством Блюменталя. Вина Валковского в том, что на Рождественский вечер он выбрал параграф, который мог задеть политику и вызвать недоумение. Но из-за этой ошибки нельзя навсегда осудить человека. Гаральд подчёркивал, что в Обществе необходимо провести чистку, ибо Е.И. в письме к Драудзинь (VII.39) предложила сделать это в старшей группе. Но Драудзинь в своём письме тогда говорила о нарушителях дисциплины в Обществе, больше всего думая о самом Гаральде, но не называя его имени. И Е.И. тоже думает, что таких нарушителей надо понемногу отсеивать. Так Гаральд, сам не ведая, обратил оружие против себя! Хоть бы он когда-нибудь заметил соринку и в своём глазу. Много, много мне приходилось грустить по поводу отношения Гаральда к членам Общества. Когда-то я даже делал ему замечания, но это нисколько не срабатывало, скорее – вызывало противодействие. Так Гаральд отстраняет свои чудесные способности, не реализовав их. Много настрадался я за эти два дня. Но я относился бы ко всему этому совсем иначе, если бы друзья постоянно не подчёркивали вины перед делом. — 288 —
|