|
В зале дворца, На маленьком троне Сидит король В золотой короне. Молодой король, Завитой король, Курит трубку серебряную. Мило, не правда ли? А вот другое его стихотворение, заставляющее вспомнить Даниила Хармса или Николая Олейникова: Летит водяная ракета И крыльями машет вверху. Хоть газы от ней остаются, Летит она вдаль в облака. Давным-давно, на заре человеческой истории, когда мир был настолько нов, что многие вещи не имели названий и на них приходилось показывать пальцем, не только дети, но даже зрелые люди были сполна наделены счастливой способностью «выпуклой радости узнаванья», по меткому выражению поэта. Юный мир, омытый проливными дождями и насквозь пронизанный солнечным светом, пугливо вздрагивал от любого неосторожного прикосновения и с готовностью раскрывался во всей своей удивительной пестроте и первозданной нетронутости. Наверное, именно тогда, на переломе эпох, когда отступающий ледник уволакивал на север неподъемные камни, наши далекие предки впервые расправили плечи и вздохнули полной грудью. Эпоха великих свершений, истаивая дымом, понемногу уходила в прошлое, рядясь в великолепные тоги богов и героев. Холодные побережья северных морей заселили суровые и немногословные персонажи эддических мифов, а на юге продолжали озорничать веселые и вздорные олимпийцы — порой жестокие, порой добродушные, но неизменно бодрые и жизнерадостные. 10 тысяч лет назад, когда совокупное население планеты Земля с грехом пополам перевалило за 10 миллионов, на один квадратный километр земной суши приходилось пугающе малое количество людей. Разумеется, когда люди научились выращивать съедобные растения и разводить скот, кривая народонаселения круто поползла вверх, но даже на рубеже христианской эры население земного шара, если верить демографам, не превышало 200 миллионов человек. Планета была пуста, как полярная тундра, но одинокий путник, отправившийся пешком из Ахайи в Лаконику, не чувствовал себя брошенным на произвол судьбы, потому что на каждом шагу его подстерегали нечаянные встречи. В каждом источнике и в каждой роще обитал свой дух-покровитель, коварная и ревнивая Афродита беспрестанно плела паутину интриг, Зевс-громовержец угрожал смертоносным перуном, притаившись за грозовой тучей, а козлоногий Пан водил хороводы нимф на лесистых склонах Тайгета. Конечно, со временем просвещенные греки, избалованные демократией и городским комфортом, начали исподтишка хихикать в кулак над суевериями предков, но их прямодушные отцы и деды не лукавили и не хохмили, а наяву видели скользкие тела проворных наяд, мелькающие в прохладной воде горных рек. Чудовищные Харибда и Сцилла, запросто глотающие многовесельные парусники, тоже не были пустой фантазией: они существовали вполне реально. Так уж устроено мифологическое сознание, не ведающее разницы между чудом и былью. В свое время на этом оселке спотыкались видавшие виды христианские миссионеры. «Согласитесь, ведь непорочное зачатие — чудо?» — наседали они на бестолковую языческую паству. «Чудо, — невозмутимо соглашался язычник, — но ведь и обычное зачатие тоже чудо!» Языческое мышление сродни детскому, оно не приемлет прямолинейной аристотелевой логики, беззастенчиво вторгающейся в живую плоть мира. Оно ставит чувственный образ впереди рассудка, но кто угадает необходимую меру? И в конце концов, кто знает: быть может, дивный взлет античной мысли и пластических искусств, явивший миру великолепные шеренги выдающихся художников и глубоких мыслителей, объясняется не столько избыточной политизированностью афинского демоса, сколько неистощимой любознательностью древних, выросшей из нерасчлененного, синкретического взгляда на мир. — 73 —
|