|
На девятый день адаптация полностью завершилась. Небо было вверху, а земля внизу, и все предметы заняли подобающие им места. Лида уверенно придвигала к себе тарелку или стакан, а не выворачивала руку самым невероятным образом, как в начале эксперимента. Вне всякого сомнения, перед девушкой был полноценный видимый мир, осмысленный и наполненный содержанием, в котором она уверенно ориентировалась. А вот видимое поле по-прежнему осталось перевернутым. Когда Лиду попросили хорошенько всмотреться в окружающие предметы по методу Гибсона, она с испугом обнаружила, что они, как и раньше, перевернуты вверх ногами. Девушка даже несколько приуныла, а вот экспериментаторы торжествова ли: все правильно, так и должно быть! Инверсия видимого поля никуда не делась, но на нем был построен новый видимый мир, в котором можно было нормально существовать. А. Д. Логвиненко, поясняя этот феномен, пишет о нетождественности правильного и нормального ви ? дения. Нормальное видение — это видение, имевшее место до того, как были надеты инвертирующие призмы, а правильное видение всего лишь дает возможность безошибочно ориентироваться в искаженном мире. Таким образом, даже после достижения полной перцептивной адаптации можно говорить только о правильном видении, но никак не о нормальном. Дополнительным аргументом в пользу многоэтажности зрительного образа стал любопытный эффект последействия, когда девушка сняла очки на пятнадцатый день эксперимента. Окружающие предметы остались стоять на ногах, а не перевернулись опять вверх тормашками, как можно было бы ожидать, но константность вновь резко у па ла. Ви димый мир у х н ул в тартарары, и перед Лидой снова было голое видимое поле. И только почти через сутки константность резко поползла вверх: вспомнив прежние навыки, девушка выстроила второй этаж над обнажившимся первым. Теперь нам становятся понятны истинные причины принципиальных разногласий сторонников Стрэттона и Эверта. Оба исследователя имели дело с одним и тем же объектом — видимым полем, но толковали его по-разному, в зависимости от своих установок, поскольку отчетливого представления о сложной структуре зрительного образа в ту пору еще не было. Беда в том, что инверсия ретинального изображения — это не просто перевернутая вверх ногами картинка, но хаотическое нагромождение контуров и плоскостей, пересекающихся под всевозможными углами. И когда это скопище бесформенностей удается наконец с грехом пополам сложить в осмысленную картину, сооружение оказывается на редкость неустойчивым. Достаточно пристального взгляда, чтобы смыслы осы ?пались палой листвой и вещи вновь предстали наблюдателю в своей неприкрытой первозданной наготе. Тем не менее настаивать на иллюзорности перцептивной адаптации, как это делали Эверт и его последователи, было бы неправомерно. О каких иллюзиях можно вести речь, если человек ориентируется в новой реальности ничуть не хуже, чем в прежней? Вне всякого сомнения, это самая настоящая адаптация, пусть порой неустойчивая и несовершенная. Приходится признать, что нашему сознанию нет никакого дела до ориентации ретинального изображения: рано или поздно мозг все равно построит адекватный видимый мир, если даже видимое поле перевернуть вверх тормашками. — 67 —
|