Клиническая психотерапия

Д.С. Озерецковский (1975) вспоминает: Ганнушкин, «прервав обход, после того, как он задал несколько вопросов больной», подошел к нему, молодому ординатору, врачу этой пациентки, «затерявшемуся где-то в конце следующей за ним «свиты», отозвал меня в гостиную и там спросил, не буду ли я возражать против замены получаемого больной лекарства другим» (с. 49).

Мой покойный отец, Е.И. Бурно, рассказывал, что когда Ганнушкин на извозчике приезжал куда-то по делам и вылезал из экипажа, то вытаскивал из карманов конфеты для детей, которых встречал по дороге. И еще психиатры прежних времен вспоминали, что когда Ганнушкин умер, необыкновенное множество грустных больных наполнили собою улицу — попрощаться с профессором. В молодости спрашивал пациентов, еще знавших Ганнушкина, какой он был. Пациенты светлели, вспоминая его мягкость, доброту, теплую заботу. При том что одна из пациенток и сказала, что Ганнушкин был «смешновато-полный добрейший Хрюшечка».

Черносвитов сообщает, что у него «есть все основания утверждать, что если Есенина довели до самоубийства, то большую лепту в это дело внес именно П.Б. Ганнушкин. Он трижды превентивно (понимай, принудительно!) госпитализирует Есенина в свою клинику, всякий раз под предлогом, что спасает его от тюрьмы (этот прием он использовал и в отношении своего коллеги И.Б. Таланта). () Есенин, написав в палате психиатрической больницы «Клен ты мой, опавший», убегает в Ленинград, и его находят повешенным в "Англетере"» (с. 52). Что тут могу сказать? Покойный профессор Петр Михайлович Зиновьев (1883—1965) был душевно близок со своим учителем Ганнушкиным. Зиновьев душевно-технически помогал больному уже Ганнушкину в работе над «Клиникой психопатий». Это было так важно для Ганнушкина, что он даже отметил в сноске, что без Зиновьева «мы бы не справились с нашей задачей» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 120). Так вот, скромный, чуткий Петр Михайлович (см. о нем в Журн. невропатол. и психиатр, им. С.С. Корсакова, 1962, вып. 2. Юбилейные даты) вспоминал-рассказывал, как Ганнушкин мучился, что, действительно, мог поспособствовать самоубийству Есенина, разрешив слишком рано выписать его из клиники, уступая его горячим просьбам. Есенин уже не первый раз лечился там от белой горячки, и психотика после выписки могла оживиться. Психиатру, думается, так понятны эти переживания Ганнушкина. Все это я слышал от врачей, близко знавших Петра Михайловича. И более тут ничего не могу прибавить.

Ганнушкин не был врагом советской власти. Он даже, видимо, был немного увлечен в ту пору социалистическим строительством, как и Консторум, как и другие известные психиатры-клиницисты, которым были по душе забота власти об «униженных и оскорбленных», оптимистические идеи социалистического коллективизма, человеческая неприязнь к «дегенеративной истерии» в богатых семействах и т.п. Да, Ганнушкин заботился «об охране здоровья партактива» (так называется одна из его работ, опубликованная в 1930 г.). В ту пору еще не развернулись безнравственные репрессии. Еще не созрела большевистская фальшь. Романтическая юность строя способствовала доверчивым мечтам. «Клиника психопатий» заканчивается словами: «можно с полным основанием думать, что социалистическое устройство жизни с его новым бытом, с его новой организацией труда, с новой социальной средой будет препятствовать выявлению психопатий и явится залогом создания нового человека» (Ганнушкин П.Б., 1964, с. 252). Ганнушкин, как и многие другие крупные российские беспартийные врачи-исследователи, далекие от политики, сосредоточенные на своем нравственном врачебном долге, брал от строя, власти себе созвучное (одухотворенный материализм, борьбу с беспризорностью, проституцией и т. д.) и, может быть, более всего тревожился потерять возможность помогать по-своему больным. Многие из нас покорно, без партбилетов, отстра-ненно, но все же тихо, молчанием приспосабливались даже к карикатурно-откровенной вялой безнравственности в пору социалистической дряхлости. Сам считаю себя (уже писал об этом) бывшим тихим беспартийным диссидентом во времена советской власти, как и мои родители-психиатры, как и многие мои коллеги. Тихим — в том смысле, что не стремился подписывать антикоммунистические письма, документы, боясь потерять свое любимое психиатрическое дело. И в этом отношении могу хорошо понять Ганнушкина. Если раньше, сразу как только пала советская власть, я пытался осуждать себя за эту прежнюю «тихость», то со временем понял, что, будь я воинственным диссидентом, моим пациентам и слушателям-врачам от этого не было бы лучше: потерял бы место, таскали бы в «органы» и т. п. Конечно, если бы Ганнушкин был по природе своей философ-идеалист, он был бы выслан в 1922 г. на злосчастном корабле из России с другими учеными, духовно-откровенно не согласными с Октябрьской революцией, новой жизнью. Но Ганнушкин был исследователь-практик, с сердечным размышлением помогающий душевнобольным, и новая жизнь, более или менее искренняя юность строя помогала ему в этом, как, например, и университетскому товарищу А.П. Чехова невропатологу Григорию Ивановичу Россолимо (1860—1928). Нарком здравоохранения H.A. Семашко, например, благодарил профессора Россолимо за создание первого в стране детского отделения при клинике нервных болезней (см. Журн. невро-патол. и психиатр, им. С.С. Корсакова, 1953, №9, с. 677—688). Не случайным было, конечно, благожелательное, благодарное отношение молодой советской власти к Россолимо и Ганнушкину: это были болеющие душой за народ российские интеллигенты, волей-неволей способствовавшие Октябрьской революции, как, например, и Толстой с Чеховым. Толстой и Чехов — своим глубоким художественным сочувствием к страданиям людей. Приват-доценты Россолимо и Ганнушкин — например, тем, что в 1911 г. ушли из Московского университета (вместе с группой других преподавателей) в ответ на репрессии, преследование революционно настроенных преподавателей и студентов царским министром народного просвещения Л.А. Кбссо. Советская власть сделала Ганнушкина профессором. Все вот так сложно в нашей жизни. Но российский интеллигент природой своего характера не способен быть ханжой, не способен к безнравственным поступкам. А если что-то нехорошее по обстоятельствам вдруг и совершит, то это обычно случайное, непродуманное событие, недоразумение, после которого наступают нравственные мучения и раскаяние-покаяние. Поэтому, конечно же, дико мне читать у Черносвитова, что «на совести П.Б. Ганнушкина много темных и нехороших дел» (с. 52).