Доктор Бадмаев. Тибетская медицина, царский двор, советская власть

Мужчины хмурились, крепились...

Это было в конце сентября 1917 года. Отправкой командовал молодой комиссар, меньшевик Миша Островский, вооруженный саблей и маузером. Он командовал срывающимся голосом. В по­следний момент у отца пропала шляпа, и мама дала ему серый бар­хатный берет, который он и надел.

«Мистер Бадмаев, я приказываю вам снять дамский берет — это не маскарад!» — кричит юноша. «Но у меня другого нет»,— отве­чает отец. «Я приказываю!» — кричит Миша, хватаясь за кобуру. Но отца было этим не напугать. Ему ли, который выходил к разъ­яренной толпе, было убояться этого юношу? Комиссар понял, что не прав, и махнул рукой, и мы все двинулись из трюма на палубу. Снова слезы, прощание. И в темную сентябрьскую ночь я стояла на палубе, чувствуя себя забытой, среди горя и слез старших. Но вот ко мне подошел отец, перекрестил, поцеловал, сказал, чтоб я была умницей, и стал спускаться по трапу в катер. Была черная и бур­ная ночь. Катер отъехал. Маму и меня перевезли на берег. Мы устроились в ближайшей гостинице «Фениа».

После трюмной тесноты и холода меня поразили яркое освеще­ние, нарядный номер. Еще большее впечатление произвел на меня зал ресторана, куда мы спустились ужинать,— это был мой первый в жизни ужин в ресторане. Играл румынский оркестр. Все сидящие в зале были возбуждены, то было нервное возбуждение, которое я сперва приняла за веселость.

Вскоре мама заторопилась в Петроград, чтобы начать хлопоты.

Дома Кулюша встретила меня радостно и со слезами: оказа­лось, что в газетах сообщили о нашей гибели, описывались подроб­ности нашего расстрела и даже что тела наши бросили в море.

Мама развила бурную деятельность за освобождение отца, ходила к министрам Временного правительства, но долго не риск­нула задерживаться в Петрограде, боясь за жизнь и здоровье Петра Александровича, и, взяв меня с собой, вернулась в Гель­сингфорс, чтобы быть ближе к нему. Маме разрешили свидания и передачи почти ежедневно. Жили мы в той же гостинице, недалеко был базар, куда я бегала покупать мясо для бурятского супа. Часто я ездила с мамой в Свеаборгскую крепость. Она представляла собой низкое каменное здание с небольшим двором. Каждый раз, когда мы подходили, звонил колокол, выходил дежурный офицер, и нас пропускали. Камеры были очень маленькие, одиночные, сырые, темные, с маленьким окном наверху. Стояли топчан, табу­ретка — и все. Здесь же, в соседних камерах, находились знако­мые, высланные вместе с отцом.

В двенадцать часов дня, собрав деньги и посуду, я с разрешения дежурного офицера шла в расположенную поблизости чайную, покупала кофе, булочки и возвращалась. И опять звонил колокол, и я шествовала со своими кувшинами и разносила кофе по камерам.