|
И все же то, о чем повествует Пуссен, представля-
ется даже большим весельем, нежели версия Тициана.
Ибо у Тициана идет речь о случившемся, он показыва-.
ет нечто сущностно мимолетное. Нам же остается
только отметить усилие материи, посредством которо-
го она возвышается до высших духовных вибраций. Да
еще вообразить, как происходящее здесь должно будет
естественным образом завершиться бесконечной утом-
ленностью людей, телесной вялостью, ослабевшими
мышцами и неприятным вкусом во рту.
Персонажами Пуссена, напротив, являются не лю-
ди, а боги. Это фавны, сирены, нимфы и сатиры,
составившие в этом вечном лесу компанию Вакху
и Ариадне в их безудержном веселье. На картине Пус-
сена вы не найдете ничего реалистического, человечес-
кого. Но не потому, что человеческое было забыто или
недооценено Пуссеном, а по принципиальным сооб-
ражениям. Пуссен творил в эпоху, когда Возрождение
уже минуло, а с ним завершилась и человеческая вак-
ханалия. Он живет во время, следующее за тициановс-
кой оргией, и своим творчеством оплакивает ее резуль-
таты — скуку и бездушие. Оптимистические ожидания
Возрождения не сбылись. Жизнь тягостна и чужда
поэзии, она все более сжимается в пространстве. Наро-
ды Европы впадают то в мистицизм, то в рациона-
90
ТРИ КАРТИНЫ О ВИНЕ
лизм. Что это за жизнь?! Она сведена к минимуму, ибо
крайне ограничено действие; и все же, чем сильнее
подавляет своей суровостью наше сегодняшнее суще-
ствование, тем чаще память обращается к жизненному
блеску в этом сейчас уже смутно нами представляемом
прошлом.
Пуссен — романтик классической мифологии. В ирре-
альном пространстве его картины перед нашими глаза-
ми проходит гармоничный кортеж божеств, отмеченных
неисчерпаемым жизнелюбием: они пьют, но не напива-
ются, и сама вакханалия является для них не праздни-
ком, а обычной, нормальной жизнью. Очень удачно
сказал об этом Мейер-Грэфе: «Вакханалия» Пуссена
чужда крайностей. Она не является, как у Тициана,
полднем распутства, она есть счастье, ставшее нормой» *5.
В самом деле, здесь и ребенок с картины Тициана
помещен справа, рядом с фавном и нимфой, восседа-
ющей на козле. Впрочем, у малыша тоже ножки козлен-
ка,—это миловидный сатиренок, сын козла и... прекрас-
ное божество. Вообще говоря, в этом уравнивании
богов и животных я усматриваю столь характерную для
романтизма низменную меланхолическую интенцию.
Когда Руссо призывал человека возвратиться назад
в Природу, он тем самым указал на сущностную проти-
воречивость цивилизации: будучи творением человечес-
кого гения, она оказалась его ошибкой, стала дорогой,
ведущей в никуда. Природа совершеннее культуры, или,
другими словами, зверь ближе к богу, чем человек
Немногим раньше Паскаль заявил: «Il faut s'abetir»6.
— 69 —
|