Опыт конкретно-исторической психологии личности

Александр Валентинович показал, что поколение — это отнюдь не «ступень» возрастной периодизации (исторически существенно измен­чивой к тому же), а социокультурная общность людей, сложившаяся в обстоятельствах социального, хозяйственного и политического кризиса. Это общность людей, не обязательно даже вплотную близких друг дру­гу по возрасту, но предельно близких по формам, способам и средствам своего возрастного вхождения в социальное и социокультурное про­странство своего времени. В столь неустойчивую и как бы размытую общность их объединяют социальные потребности и интересы (не всег­да даже ими осознанные), общее направление мысли и дел, играющих некую, иногда весьма заметную роль в развитии кризиса или в его

12

относительном разрешении. (А было ли и есть ли в нашей истории такое время, которое нельзя было бы назвать кризисным?!)

Но что самое интересное, объединенные аморфной поколенческой общностью люди придают, как правило, своей принадлежности к ней весьма существенное значение: поколение таких-то годов становится символом чужого или их собственного места в истории или, если хотите, — отличительного знака, нередко для них даже более важного, чем личный вклад в так называемое «общее дело» данного поколения. Сход их поколения со сцены исторической драмы или трагедии народа не отменяет для них данного знака самоидентификации. Они, как старший Верховенский в «Бесах», продолжают осознавать себя «сыг­равшими историческую роль»... Так поколение (в отличие от возрас­тной когорты) приобретает статус реальности мифа. Это однозначно более распространенному варианту мифологической самоидентифика­ции: «я — русский народ!», «я — Ленин, я — СССР» (сам слышал у пивной и т. д. и т. п.