|
Основой такого отношения к собственной кончине было не только устоявшееся в социуме ментальное клише, но и отсутствие индивидуализации, ав-тономизации человеческого «Я». Сознание не выделяло своего носителя из социальной группы, к которой он принадлежал, не заострялось на собственном исчезновении. В России похожее, спокойное, отношение к смерти сохранялось в деревнях среди крестьян вплоть до середины XX века. Патриархальный уклад жизни, традиционализм, низкий уровень миграционной подвижности (до 60-х годов XX века колхозники не получали паспортов), малая доля относительно образованных людей, всеобщая бедность, спокойная на уровне обыденного восприятия религиозность, коллективный труд, коллективные (всей деревней) похороны и поминки - все это помещало индивидуальное сознание и восприятие смерти в общее, единое, бесконечное жизненно-послежизненное русло («На миру и смерть красна»). У Толстого в рассказе «Три смерти» ямщик умирает на печи. Русский мужик знает, что он умирает, но относится к этому величественно и спокойно, он не интересуется даже в чем его болезнь. «Он знал и говорил, что смерть его пришла, и ничего больше» [8]. Кончина для него не являлась проблемой. А. И. Солженицын так описывает подобное отношение к смерти: «Сейчас, ходя по палате, он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме, - хоть русские, хоть татары, хоть вотяки, не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что не умрут, - все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали расчет, а готовились потихоньку и загодя, назначали кому кобыла, кому жеребенок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегченно, будто просто перебрались в другую избу» [5]. Смерть при данном отношении не отрывает человека от общества, коллектива, семьи. Не случайно в средние века погребения производились на территории городов и деревень. Живые и мертвые не разлучались, они оставались вместе «до конца времен». Так и сегодня в центрах японских мегаполисов можно встретить небольшие, ухоженные кладбища и семейные склепы, которые гармонично вписываются в городской ландшафт. В европейском сознании индивидуализация человеческого «Я» начинается в позднем Средневековье. Позже эта тенденция закрепляется развитием экономических отношений. На начальном же этапе данного процесса духовная сфера оказалась не в состоянии выработать приемлемый умиротворяющий вариант взаимоотношений индивида и его личной смерти. Эта ситуация нашла свое отражение в художественном творчестве того времени. «Пляски смерти» надолго стали тематическим стержнем изобразительного творчества. Й. Хейзинга в своей работе «Осень Средневековья» весьма выразительно передает это настроение: «В представления о смерти вторгается новый, поражающий воображение элемент, содрогание, рождающееся в сферах сознания, напуганного жуткими призраками, вызывавшими внезапные приступы липкого, леденящего страха» [9]. — 153 —
|