|
Разумеется, поведение дочери поначалу вызывало у Джэнис недоумение. Зачем она повсюду таскает с собой купальный костюм? Почему не ест ничего, кроме сириала с медом? Почему не разрешает причесывать себя? Но самое главное — почему она не хочет играть со своей мамой? Почему она вообще не проявляет к своей маме никакого интереса? В чем причина этой отчужденности? Это был самый трудный и болезненный вопрос из всех. И Джэнис, лежа ночами без сна и боясь, что это правда, сама отвечала на них. Она плохая мать, потому что легко выходит из себя и срывается. Она разлучила дочку с отцом, когда та была еще слишком мала. У нее мало денег, и она не может купить Хизер игрушки, которые та просит. Может быть, Хи-зер сердится на нее? Во всем, что происходит, виновата только она. Она одна. Перед лицом неопределенности мы нередко хватаемся за «легкие* или простые объяснения; мы персонифицируем события, и нам кажется, что они происходят по нашей вине. Из-за неспособности Джэнис понять собственную дочь, ее поведение и ее эксцентричность у нее возникло чувство вины, которое тяжелым бременем легло на их отношения. Не понимая дочери, Джэнис не могла сблизиться с ней. Словно Хизер была тенью в ее мечтах. Вместо близости в ее душе росли чувство вины и упреки. В результате Джэнис утратила с Хизер всякое терпение, постоянно раздражалась, ей было трудно исполнять свои родительские обязанности, она не могла примириться с тем, что ее дочь не такая, как все дети. Почему она не может вести себя так, как остальные дети в детском саду? Все трудности, которые испытывала Хизер, были прямым упреком ей, Джэнис, которая оказалась никудышной матерью. Начиная с самой первой нашей встречи Джэнис говорила мне об этом ужасном чувстве разочарования и утраты. Больше всего ей хотелось того же, чего хотят все родители, — нормальных отношений с дочерью, исполненных любви. Вместо этого она чувствовала себя лишней в собственном доме. Если она включала телевизор, правильно выбирала видеокассету или ставила перед Хизер сириал с медом, девочка была довольна. Но, за исключением этих чисто инструментальных жестов, между ними не было практически никакой связи. Казалось, Хизер совершенно не нужна та человеческая близость, в которой так нуждалась ее мать. Хизер попросту игнорировала Джэнис, была практически равнодушна к ее приходам и уходам, мама была менее важна для нее, чем телевизор и игрушки. Между ними не было того чувства, которое связывает мать и дочь, вместе открывающих мир. Я помню, какое разочарование и какой шок отразились на лице Джэнис, когда, закончив обследование, я сказал: «Боюсь, что у Хизер одна из форм аутизма». Дав ей время переварить эту новость и прийти в себя, я спросил, как она к этому относится. «Я боялась, что вы скажете именно это, — ответила она. — Но надеялась на лучшее». Наступила неловкая пауза, во время которой Джэнис пыталась выудить из своей сумки бумажную салфетку. Ее следующая фраза свидетельствовала о решимости держать себя в руках. «Хорошо. А теперь скажите, что я должна сделать, чтобы помочь ей». — 23 —
|