|
– Вы… ты… – Пилат шипел и тряс арестанта так, что кудрявые волосы прыгали у него на голове. – Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! 147 Да как же можно было? Да разве по его морде вы не видели, кто это такой? Хотя… – Пилат отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, – я понимаю: для вас всё это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? – спросил Пилат, и глаза его загорелись по-волчьи. – Симпатичный? – с горьким злорадством повторил он. Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце. – Это ужасно, прямо ужас… какую беду себе наделал Искариот. Он очень милый мальчик… А женщина… А вечером!.. – О, дурак! Дурак! Дурак! – командным голосом закричал Пилат и вдруг заметался как пойманный в тенета. Он то попадал в золотой пилящий столб, падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали в портике, покрикивали: «Искариот, искариот»… Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя: – Жена есть? – Нет… – Родные? Я заплачу, я дам им денег… Да нет, нет, – загремел его голос… – Вздор! Слушай ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ, но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя, нельзя никому, кроме самоубийц! [Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня…] Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое – помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмёт когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг – во рту он у тебя – твой язык! Благодари его! А объём моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! – истерически кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за ворот плаща. Золотая бляха со стуком покатилась по мозаике. – Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку! – зашипел, как дырявый шланг, Пилат. Иешуа испугался и сказал умилённо: – Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня… Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил себя. – Ко мне! – вскричал он, – и зал наполнился конвойными, и вошёл секретарь. – Я, – сказал Пилат, – утверждаю смертный приговор Синедриона: бродяга виноват. Здесь laesa majestas [13], но вызвать ко мне… просить пожаловать председателя Синедриона Каиафу, лично. Арестанта взять в кордегардию в тёмную камеру, беречь как зеницу ока. Пусть мыслит там… – голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка. Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и розы немного туманили головы и тихо покачивались в высоте длинные пальмовые космы. — 145 —
|