|
– О gens sceleratissima, taeterrima gens! – вскричал Пилат, – О foetor judaicus! [15] – Если ты ещё хоть одно слово оскорбительное произнесёшь, всадник, – трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, – уйду, не выйду на гаввафу. 149 Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскалённый шар. – Пора, первосвященник, полдень. Идём на лифостротон, – сказал он торжественно. И на необъятном каменном помосте стоял и Каиафа, и Пилат, и Иешуа среди легионеров. Пилат поднял правую руку, и стала тишина, как будто у подножия лифостротона не было ни живой души. – Бродяга и тать, именуемый Иешуа Га-Ноцри, совершил государственное преступление, – заявил Пилат так, как некогда командовал эскадронами под Идиставизо, и слова его греческие полетели над несметной толпой. Пилат задрал голову и уткнул своё лицо прямо в солнце, и оно его мгновенно ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что солнце выжигает с лица его глаза, а мозг его горит зелёным огнём. Слов своих он не слышал, он знал только, что воет и довоет до конца – за что и будет Га-Ноцри сегодня казнён! Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило ему уши, но он понял, что это взревела толпа, и поднял руку, и опять услыхал тишину, и опять над разожжённым Ершалаимом закипели его слова: – Чтобы знали все: non habemus regem nisi Caesarem! [16] Но Кесарю не страшен никто! И поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану, осуждённому за такое же преступление, как и преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь праздника Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь! Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух вокруг него стонет и бьёт в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу. – Командиры! К приговору! – пропел Пилат, и в стенах манипулов, отделявших толпу от гаввафы, в ответ спели голоса взводных и пискливые трубы. Копейный лес взлетел у лифостротона, а в нём засверкали римские, похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена. – Tiberio imperante! [17] – запел слепой Пилат, и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима: – Да здравствует император! – Iesus Nazarenus, – воскликнул Пилат, – Tiberio imperante, per procuratorem Pontium Pilatum supplicio affectus erit! [18] Сына Аввы, Вар-Раввана выпустить на свободу! Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот миг, когда его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он шёл, ведомый за правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал и улыбался. Улыбка эта была совершенно глупа и беззуба, а до допроса у Марка-центуриона Вар-Равван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая рука его висела как палка, и уже не рёвом, а стоном, визгом покрыла толпа такую невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами. Только раз в год под великий праздник мог видеть народ человека, ночевавшего уже в объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон. — 148 —
|