|
Благовест смотрел испуганно. – Это. Значит. Что. Его отправил Воланд. – Не мож… – Молчи. Благовест замолчал. – Мы вообще поступаем глупо, – продолжал Робинский, – вместо того, чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы… Он замолчал. – Но ведь заноса нет… Робинский посмотрел серьёзно, тяжко и сказал: – Занос есть. Всё правда. Благовест вздрогнул. – Покажи-ка мне ещё раз колоды, – приказал Робинский. Благовест торопливо расстегнулся, нашарил в кармане что-то, выпучил глаза и вытащил два блина. Жёлтое масло потекло у него меж пальцев. Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен. – Пропал пиджак, – машинально сказал Благовест. Он открыл дверцу печки и положил в неё блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как сильно и тревожно замяукал котёнок. Благовест тоскливо оглянулся. Маски с носами, усеянными крупными, как горох, бородавками глядели со стены. Кот мяукнул раздирающе. – Выпустить? – дрожа спросил Благовест… Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в саже и скуля. Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор разглядывать друг друга. – Это… гипноз… – собравшись с духом, вымолвил Благовест. – Нет, – ответил Робинский. Он вздрогнул. – Так что же это такое? – визгливо спросил Благовест. Робинский не ответил на это ничего и вышел. – Постой, постой! Куда же ты? – вслед ему закричал Благовест и услышал: – Я еду в Исналитуч. Воровски оглянувшись, Благовест выскочил из реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза и с бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далёкий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел далеко и мрачно: «…чёрные скалы, вот мой покой… 135 чёрные скалы…». Как будто шакал захохотал. И опять: «чёрные скалы… вот мой покой…». Благовест повесил трубку. Через минуту его уже не было в здании «Варьете». Робинский солгал… Робинский солгал, что он едет в Исналитуч. То есть поехать-то туда он поехал, но не сразу. Выйдя на Триумфальную, он нанял таксомотор и отправился совсем не туда, где помещался Исналитуч, а приехал в громадный солнечный двор, пересёк его, полюбовавшись на стаю кур, клевавших что-то в выгоревшей траве, и явился в беленькое низенькое здание. Там он увидел два окошечка и возле правого небольшую очередь. В очереди стояли две печальнейших дамы в чёрном трауре, обливаясь время от времени слезами, и четверо смуглейших людей в чёрных шапочках. Все они держали в руках кипы каких-то документов. Робинский подошёл к столику, купил за какую-то мелочь анкетный лист и все графы заполнил быстро и аккуратно. Затем спрятал лист в портфель и мимо очереди, прежде чем она успела ахнуть, влез в дверь. «Какая нагл…» – только и успела шепнуть дама. Сидевший в комнате, напоминающей келью, хотел было принять Робинского неласково, но вгляделся в него и выразил на своём лице улыбку. Оказалось, что сидевший учился в одном городе и в одной гимназии с Робинским. Порхнули одно или два воспоминания золотого детства. Затем Робинский изложил свою докуку – ему нужно ехать в Берлин, и весьма срочно. Причина – заболел нежно любимый и престарелый дядя. Робинский хочет поспеть на Курфюрстендамм закрыть дяде глаза. Сидящий за столом почесал затылок. Очень трудно выдают разрешения. Робинский прижал портфель к груди. Его могут не выпустить? Его? Робинского? Лояльнейшего и преданнейшего человека? Человека, сгорающего на советской работе? Нет! Он просто-напросто желал бы повидать того, у кого хватит духу Робинскому отказать… — 140 —
|