|
В это же время она говорила: – Собиралась я на «Колесо жизни», да не попала. Хорошая пьеса? – Хорошая, – со вздохом отвечал я. – А я не видел. Лазуткин видел. Кстати, вы знаете, Лазуткин совсем закрутился. Она с трудом отвела глаза от моего лица и, проведя по лбу рукой, сказала: – Да… Лазуткин… «Колесо жизни»… а этого… Пяткина встречаете? – Три раза и еще два. А Лазуткин все с дамами. Хочу вас поцеловать в губы. – Что-о? – Это Лазуткин своим дамам так говорит… – А-а… Она промолчала, но, мне кажется, я угадал ее мысль: «Что мне Лазуткин с его дамами. Лучше бы ты поцеловал, сокровище мое!» – Хорошо, – согласился я. – Что хорошо? – Поцелую вас. Я схватил ее и сжал в крепких и теплых объятиях. Она забилась, как воробей в кулаке, вырвалась и, красная, со сверкающими, точно алмазы, глазами, сказала прерывающимся от негодования голосом: – Этакая пошлость! Вы забылись. Подите вон. – Господи! – растерялся я. – Да ведь весь мир целуется друг с другом. Почему бы и нам не поцеловаться? Ведь мы же нравимся друг другу. – На все должен быть переход и должно быть место. И вообще, мы знакомы с вами только полтора месяца! Я не привыкла, чтобы ко мне вдруг, ни с того ни с чего, лезли с объятиями. Уходите! Вот таким-то образом между девятью и половиной десятого вечера я потерял любимую женщину. С горя пошел в какое-то варьете с десятком кафешантанных номеров. Все было уныло, глупо и безграмотно; визгливо пели, разухабисто танцевали, вскидывая ноги до самого носа. Но вот – восьмым номером – вышла красивая полногрудая женщина с белыми гибкими обнаженными руками и большим декольте. Что-то в ее веселом лице и смеющихся глазах было такое, что я пригляделся к ней пристальнее. Аборигены бешено зааплодировали: видно, это была местная любимица. Оркестр заиграл ритурнель какой-то шансонетки; певица открыла рот и издала десяток невероятно фальшивых звуков: – Мне мама скрипку подарила… И умолкла. Улыбнулась и попросила: – Дайте еще ритурнель. Оркестр «дал». Она замолкла, чарующе улыбнулась и, махнув беззаботно рукой, приблизилась к самой рампе. Подмигнула публике и начала с самым беззаботным видом: – Позвольте мне, господа, быть с вами совершенно откровенной, хотя в шантане это и не принято… Ну, какая я певица? Голос, как у драной кошки. И никакую мне мама скрипку не дарила, да тут и не скрипка подразумевается, а просто пошлость. Неужели вы думаете, я поверю, что вам нужно мое пение, и слова этой песенки хоть на минуту заинтересуют вас. Неужели вы из-за этого пришли? Конечно, не из-за этого! Зачем же я буду вас мучить: голос фальшивый, мотив жалкий, примитивный, вроде «Чижика», а слова глупые. Почему же мы, все шансонетные певицы, это делаем? Зачем фальшиво поем и неуклюже танцуем? Да просто это предлог, чтобы показаться вам, чтобы вы могли рассмотреть – какое у нас лицо, тело, как мы сложены Так вот, и нечего мне с вами притворяться. Ни «альбома», ни «скрипки» мама мне не дарила, – слышите вы? Просто я хорошенькая женщина, ничего не умеющая делать, бездарная-пребез-дарная!.. Зачем же я здесь стою на сцене перед вами? Очень просто: вот мои руки – смотрите на них без мамы и без скрипки. Правда, красивые? Ничего себе, а? И ямочки на локте есть. А грудь? Хорошая грудь, нечего греха таить. Танцевать я тоже не умею, поэтому покажу вам ногу так, без танцев. Вот. Красивые ножки; высокий подъем; ажурный чулок довольно мило их обтягивает. Вот это левая, это правая – не сбейтесь. Ну, довольны? Вот затылок и спина. Я ее немножко больше декольтировала, чтобы возместить то, что я не пою о маминой скрипке. Ну, нагляделись? Простая и обыкновенная женщина без голоса, таланта, но и без предрассудков. Видите, как со мной легко? И я с вами поговорила по душам, родненькие мои, да и оркестр отдохнул. А теперь пойду переодеваться: наверное, кто-нибудь меня сейчас ужинать пригласит! — 135 —
|