|
И я опять поехала к ним. Я слушала, что мне говорит мама - она каждый раз говорит одно и то же - она пытается обсуждать со мной книгу Бодхи. Она ее прочитала, и у нее сложилось свое твердое мнение об этой книге. Она говорит, что все это лживая компиляция, что все это предательство любви, что все это вилами на воде писано, что это идет против всей жизни, и уже очень скоро я и сама это пойму, но будет уже очень поздно, и смех у меня стал сатанинский, и человеческий облик я потеряла… но даже такую она меня все равно любит и будет любить, что я могу придти к ней в любое время дня и ночи. Она всегда так много говорит о том, что она принимает мой выбор, что она ничего от меня не требует, но хочет, чтобы я помнила, что они меня любят, ждут и т.д. Я представила себе, что все это мне говорит любой другой человек и тут же поняла, что она бесконечно далека от меня, что меня не связывает с ней ничего, кроме привычки быть привязанной к ней, искать в ней опору, тыл, думать, что я люблю ее, а она меня. Тогда я вдруг осознала, что у меня ни разу не было ни одного по-настоящему радостного события, связанного с ней. Болезненную привязанность, потребность в опоре я называла любовью. Она была единственной, кто мог дать мне хоть какую-то опору, когда мне было плохо. Я вспомнила, как я ее раздражала в детском возрасте и как я ее ненавидела, будучи подростком. Я даже желала ей смерти. Она мучила меня каждый день - она читала мои дневники, она ругала меня и заставляла мучиться чувством вины по отношению к ней, когда я приходила поздно. Она пугала меня ужасами раннего секса, призывала меня жить той жизнью, которая мне тогда была отвратительна и постоянно страдала из-за того, что я была не такой, какой должна была быть хорошая девочка в ее представлении. Я все равно продолжала делать то, что хотела, но при этом меня не оставляло непрекращающееся чувство вины перед ней. И так продолжалось изо дня в день годами. Потом я вышла замуж, но продолжала жить с ней. Жизнь моя изменилась, но ее претензии и раздражение мною оставались прежними. Причины, их вызывавшие, и ее требования изменились, но суть осталась та же - она продолжала быть чужим человеком, который в свою очередь и у меня вызывал массу раздражения. Сейчас я продолжала ее слушать и у меня ни разу не возникло ни одной НЭ - мне было все равно, что она говорит. Она стала абсолютно посторонним человеком для меня. Я общалась также и со своей дочерью. Я пыталась рассказывать ей о том, что можно жить по-другому, что можно гулять одной, что можно не ходить в школу, что можно делать то, что хочется, а не то, что заставляют. Я пыталась говорить с ней о НЭ. Я понимаю, что ребенок в семь лет, ежедневно общающийся с мертвыми людьми, по сути дела являющийся сборным механизмом из тех людей, которые его окружают, вряд ли сможет поддержать такой разговор. Но в общении со своей дочерью я не почувствовала ни единого проблеска жизни. Я очень чутко прислушивалась ко всему, что она говорит, о чем спрашивает, и все яснее понимала, что мне не о чем с ней говорить. Нет ни единого момента, в котором я бы почувствовала ее близким существом. И я опять же представила себе, что на ее месте посторонний ребенок, и она стала абсолютно неинтересна мне. Вместо ребенка, к которому я испытываю привязанность, я увидела набор механизмов, среди которых преобладает жажда впечатлений и какая-то скользкая неискренность во всем, в каждом проявлении. — 20 —
|