|
– Лучше не вмешиваться? – Лучше. Вильгельм и Николай и без меня помирятся как-нибудь. – Так. А отчество как же? – Отчество, Семен Максимович, это, конечно, так. Я его два с половиной года спасал, а потом уже и запутался – не разберу, от кого его спасать нужно. Как положили наш полк целиком, да не один наш, так я и подумал: где этот самый враг? Немец или кто другой? – А если на твою деревню немцы полезут? – У меня никакой деревни нет, Семен Максимович. А если полезут, надо какнибудь иначе. Народ у нас не любит, когда к нему лезут. А вот теперь народ обозлился, только видишь, не на немцев. – А на кого? – Да черт его знает! На всех. Сейчас, если бы только старший нашелся… ого! – Война надоела? – И война надоела, и жизнь надоела. До ручки дошло. Говорят, раньше были войны, и воевал народ, и генералы были, а сейчас все пошло прахом. Россия вроде как перемениться должна, а такая уже не годится в дело. Долго еще Семен Максимович толковал со Степаном, а больше слушал. На глаза Алексею Степан старался не попадаться, и Алеша делал такой вид, как будто он ничего не знает и не знает даже того, что Степан вот здесь живет в кухне, самое деятельное участие принимает в домашнем хозяйстве, ходит на базар. Не заметил, как будто Алеша и того, что на Степане появилась сначала его старая «реальная» блуза с золотыми пуговицами, потом и его старые штаны. У Степана была циклопическая шея, – воротник блузы не мог достать петлями до пуговиц, и поэтому даже зимой Степан имел такой вид, как будто ему страшно жарко. Степан всегда был в прекрасном настроении и даже пел. Голос у него был обыкновенный солдатский, и тихо петь было ему трудно. Пел все одну любовную песню, в которой с особенной нежностью выводил: На моих засни коленочках… Как ни старался Алеша игнорировать существование Степана на кухне, даже сапог свой сам чистил, чтобы не пользоваться услугами, а пения Степана не мог не заметить и, наконец, возмутился открыто в другой комнате: – Черт! Коленочки! На этих коленочках дрова рубить только! Степан очень обрадовался Алешиному голосу и подошел к дверям: – Может, отставить, ваше благородие? Алеша поднял плечи на костылях и обратил к Степану к Степану большие свои серьезные глаза: – Чего это ты про любовь распелся? – А про что петь, ваше благородие? Алеша повел губами и тронул правый костыль, отворачиваясь от Степана: – Не о чем сейчас петь. Степан ступил шаг вперед и прислонился к наличнику. — 296 —
|