|
Ну что, кто первый в очереди на психоанализ? Конечно, представлена специально гиперболизированная картина, возможно, чересчур субъективно воссоздан эффект фрустрации, воспроизведение которого становится вполне реальным при определенной сценографии психоаналитического сеанса как ритуала с заранее просчитанным эффектом. Нельзя сказать, что весь процесс спрогнозирован и неизменно воспроизводим по воле аналитика-режиссера. Как писатель, выпустивший своих героев из-под пера, в какой-то момент становится не властным над ними, а, наоборот, они направляют его перо, так и аналитик, запустивший этот процесс, в какой-то момент теряет власть и ощущает себя ведомым своим пациентом (в переносе-контрпереносе, например), запутавшимся, не знающим, куда идти; вслушиваясь в слова, интонации, неуловимые на первый взгляд душевные движения пациента, внутренне запрашивает у него помощи, полагаясь больше на инсайты самого пациента, чем на собственные интерпретации; вдруг начинает угадывать в словах (скорее за или под ними) смутный смысл чувств, которые пациент, как немтырь, пытается до него донести, временами ощущает себя самого далеко за пределами терапевтического кабинета, в своем мире «забытого, казалось бы, давно изжитого, "заглаженного", ставшего давно и невидимым и неслышимым, а тут вдруг... Карту бы мне, карту, чтобы понять, где я... в какой стране? Что за странные люди здесь живут?.. Почему мне незнаком их язык? Что это - Солнце? Луна?.. Сумерки?.. Сколько же времени я так сижу? Не пора ли уже заканчивать сеанс? Надо бы сказать пару слов, чтобы встряхнуться, да и пациент, не дай Бог, не подумал бы, что я помер или уж совсем не слушал его. ...Да, что касается ваших последних слов, я бы полагал... Ну и т.д.». Итак, кто здесь первый в очереди на роль аналитика? После лирического отступления, целью которого было эмоциональное вовлечение читателя в приблизительную атмосферу психоаналитического сеанса, вернемся к более трезвому способу обсуждения нашего предмета, а именно - специальной организации психоаналитического процесса, или его сеттинга, его пространственно-временных рамок. Прошлое приходит в настоящее; пациент неизбежно приносит его с собой, сам не догадываясь об этом. Прошлое уже «закрепилось» в привычках, манере поведения, интонациях и оборотах речи, в телесном габитусе - позах, моторике, микродвижениях и выражении лица, в выборе позы на кушетке и т.д.; лики прошлого неисчислимы, психоаналитику придется узнавать индивидуальный и идиосинкразический язык прошлого каждого нового пациента. Прошлое может являть себя и более грубо, воспроизведением многократно рассказанных историй о себе; человек как рассказчик историй, как story teller, по выражению современных конструктивистов. По этим рассказам аналитик различает так называемые паттерны, т.е. устойчивые образцы способов восприятия, мышления, чувствования, поведения, говорения. Одни образцы глубоко индивидуальны, другие представляют собой культурные, социальные, политические «коды» (Р. Барт), скорее маскирующие, чем раскрывающие человеческую уникальность; одни показывают, что человек состоялся как уникальность, другие дезавуируют его ангажированность, заимствованность, деиндивидуацию его Я, сросшегося с теми или другими постоянно меняющимися контекстами. Вот как блистательно показывает этот феномен Милан Кундера в своей «Шутке»: «Но кто все-таки я был на самом деле? Я должен еще раз повторить: я был человеком с несколькими лицами. Я был серьезным, восторженным на собраниях, придирчивым и язвительным среди самых близких товарищей; я был циничен и судорожно остроумен с Мар-кеттой; а оставаясь наедине с собой (и думая о Маркетте), становился беспомощным и по-школярски взволнованным. Было ли последнее лицо тем истинным? Нет. Все эти лица были истинными: не было у меня, как у ханжи, лица истинного и лица ложного. У меня было несколько лиц, ибо я был молод и не знал сам, кто я и кем хочу быть. (Однако несоразмерность между всеми теми лицами смущала меня, целиком я не сросся ни с одним из них и двигался вслед за ними неуклюже и вслепую.)». — 51 —
|