Лицом к подсознанию

Яснее от всего этого не стало. Какое впечатление произ­водило со стороны мое поведение? Сперва я напряглась и забеспокоилась, но останавливать ее не стала. Почему? Я позволяла ей продолжать до тех пор, пока это не довело меня до белого каления, так что я заорала: «Ты не даешь мне петь!» Но ведь я знала, что она была захвачена собствен­ными мыслями и вряд ли замечала, чем я занимаюсь, пою я или нет. Вполне возможно, она даже не слышала моего пе­ния. Что же я делала внешне? Я вела себя так, будто ожида­ла, что она прервет мое пение, будто она имеет право оста­новить меня, будто мне нельзя петь.

Какие скрытые чувства могли у меня быть в связи с пе­нием? О чем мне это напомнило? У меня было особое отно­шение к пению. Несмотря на сильный альт, которому я да­вала волю в песенном клубе или хоре, в сольном пении мой голос становился ломающимся, слабел, как у маленькой девочки, фортепьяно полностью его заглушало. Странно, но мне требовалась группа, чтобы позволить себе петь в полную силу. О чем мне это напоминало? Когда мне было одиннадцать лет, отец женился во второй раз — так я при­обрела свою драгоценную мачеху. Я старалась изо всех сил, стремясь заслужить одобрение Стеллы любым возможным способом. Она была настоящей певицей с тонким слухом, и когда я, слегка фальшивя, напевала, расхаживая по дому, ее тонкое восприятие страдало от этого как от звука желе­за, которым водят по стеклу. Однажды она села за пианино и терпеливо занялась со мной разучиванием одной песни. «Видишь, — объясняла она, — следующая нота идет вверх; а ты ее поешь вниз». С такой наглядной помощью я научи­лась идеальному исполнению той песни («God Rest Ye, Merry Gentlmen»* — на дворе было Рождество). «Когда я дома, и тебе захочется петь, — сказала мне она, — пой толь-

Одна из старинных рождественских песен, популярных на Западе. — Прим. пер.

ко эту песню». Мне ничего не оставалось, как послушать­ся. (Постепенно я возненавидела эту песню всей душой.) По прошествии времени я начала брать уроки игры на фор­тепьяно, мой слух улучшился, я научилась не сбиваться с нот, и тогда мой репертуар расширился.

Но эта история уже обросла бородой, я пересказывала ее сотни раз — иногда со смехом, иногда с возмущением и безо всяких скрытых чувств. О чем же еще мне это напомнило? Когда я научилась петь лучше, мы со Стеллой стали петь ду­этом, и ей всегда приходилось делать усилие, приглушая свой сильный голос, чтобы мой «мышиный писк», как она его на­зывала, не утонул в ее пении. «Громче», — требовала она, но чем больше я старалась, тем сильнее становилось ощуще­ние невидимой стальной руки, сжимающей мое горло.