|
Я богословьем овладел, Над философией корпел, Юриспруденцию долбил И медицину изучил. Однако я при этом всем Был и остался дураком... Не нажил чести и добра И не вкусил, чем жизнь остра. И пес с такой бы жизни взвыл!** Читателю/зрителю требуется некоторое время, чтобы понять источники его отчаяния. Фауст чувствует, что учился напрасно и пришел к признанию того, что Бог бесполезен для него — не потому, что он хочет стать больше чем человеком и получить доступ к удовольствиям, недоступным для смертных. Как раз наоборот: Фауст хочет именно быть смертным (в чем, собственно, как он чувствует, Бог ему и отказывает). Мефистофель не может понять этого и предлагает ему нескончаемые земные прелести (“Я буду исполнять любую блажь”), но Фауста не меньше интересует возможность “охватить то, что похоже на [его] ускользающую мечту”. Фауст жаждет не привилегированного положения вне человеческих переживаний и времени, но, скорее, ищет себе места в них: Отныне с головой нырну В страстей клокочучих горнило. Со всей безудержностью пыла В пучину их, на глубину! В горячку времени стремглав! В разгар случайностей с разбегу! В живую боль, в живую негу, В вихрь огорчений и забав! Пусть чередуются весь век Счастливый рок и рок несчастный. В неутомимости всечасной Себя находит человек. Фауст чувствует, что он не переживал того, что значит быть человеком (“всем человечеством”) и использует слова “их” и “они”, потому что это отражает занимаемую им позицию — вне людей. Так очерченная Гете дилемма Фауста фокусирует, на мой взгляд, основную терапевтическую задачу психоанализа — попытку создать условия для особого типа общения, в котором анализируемый и аналитик пытаются повысить свою способность участвовать в “событиях и переживаниях”, в полной мере переживать “радости и горести, выси и бездны” человеческих эмоций. Хотя способность быть человеком в этом смысле слова воспринимается Фаустом как присущая “всему человечеству”, но в этих первых сценах он еще не понимает (или, точнее, не может вынести мысли), что неспособность быть полностью человеком также присуща “всему человечеству”. Все человечество в различной степени исключено из “событий и переживаний”, и в состоянии отчаяния и фрустрации, которые мы разделяем с Фаустом в наших усилиях полнее быть людьми, мы заключаем наши собственные безмолвные (в основном бессознательные) “сделки” с самими собой. Эти сделки (которые в технических терминах можно назвать “патологическими решениями”) заключаются не для того, чтобы быть сверхчеловеком (что значит быть не-человеком), но для того чтобы полнее быть человеком. Однако в бессознательном заключении этих сделок с собой мы, несомненно, глубже опускаемся в нечеловеческое, т.е. в формы, заменяющие жизнь, которые поверхностно выглядят человеческими, но в конце концов оказываются нечеловеческими и неживыми. Например, как это будет обсуждаться в главе 3, перверсный индивид, пытаясь стать живым с помощью компульсивно однообразных форм сексуального возбуждения, обнаруживает, что, стремясь стать более живым, он вместо этого заключает себя в тюрьму внутреннего и внешнего объектных миров, являющуюся неизменной имитацией живого человеческого переживания (а часто — горькой пародией на него). — 9 —
|